Сестра Анна встретила меня в белом фартуке – они со Свати занимались уборкой. На скамейках в коридоре стояли коробки с документами. Сестры стирали с них пыль и укладывали на тележку, чтобы увезти в подвал. Настоятельница с облегчением бросила это занятие и покатала меня на новеньком лифте. Мы несколько раз проехали туда-сюда, преодолевая один этаж, из жилой части монастыря в часовню. Две освещенные кнопки – вверх и вниз – напоминали, что, в сущности, у нас не такие большие возможности для выбора, как кажется, и что сознание этого должно принести нам облегчение.

Потом сестра Анна провела меня к клаузуре и, взмахнув руками, показала, где стояла решетка, некогда обозначавшая границу миров.

– Мы сидели здесь, а там стояли те, кто нас навещал. Священник тоже исповедовал нас сквозь эту решетку, и с гостями мы разговаривали через нее, представляешь? Еще в шестидесятые годы так было. Мы чувствовали себя зверями в господнем зоопарке. Каждый год фотограф делал снимок, тоже через решетку.

Она показала мне висящие вплотную друг к другу, оправленные в тонкие рамки фотографии, на каждой из которых позировала группа женщин в рясах. Одни сидели, другие стояли сзади. В центре мать настоятельница, которая каким-то чудом всегда выглядела немного крупнее, немного солиднее. Переплетения решетки делили на части некоторые тела, хотя фотограф явно старался сделать так, чтобы прутья не пересекали лицо. Чем глубже я, шагая по коридору, погружалась в прошлое, тем больше на фотографиях было монашек и тем внушительнее смотрелись рясы и покрывала. Они захватывали пространство таким образом, что женские лица казались зернышками риса, рассыпанными на темно-синей скатерти. Я разглядывала уже не существующие лица и завидовала каждой из этих женщин, пережившей в своей жизни один особый день – день, когда с ней заговорил господь, сказав, что желает, чтобы она служила только ему. Я никогда не была религиозна и ни разу даже в малой степени не ощутила метафизического присутствия всевышнего.

Монастырь был основан в 1611 году, когда в эту горную долину близ небольшой деревни прибыли с севера две сестры-капуцинки. У них имелось разрешение от папы римского и поддержка среди местной знати. За два года им удалось собрать деньги, и весной 1613 года началось строительство. Сначала появилось небольшое здание, где жили сестры и находилась хозяйственная часть, которая стремительно разрасталась. Спустя сто лет вся окружающая территория, долина и окрестные леса уже принадлежали монахиням. Вокруг монастыря вырос городок, вместе с которым они образовывали единую экономическую систему. Благодаря удачному местоположению – на берегу озера, близ дорог – торговля процветала и жители богатели.

Устав позволял некоторым монахиням, которые назывались внешними сестрами, довольно активно контактировать с миром; другие, внутренние, не покидали клаузуру и лишь изредка появлялись за решеткой, словно непредсказуемый, мистический фактор в этой извечной игре в крестики-нолики. Сестры-затворницы до кончиков чепцов были погружены в неустанную молитву, их губы шевелились, тела истово приникали к каменным плитам часовни, вытянувшись крестом, беззащитные перед потоком милосердия, которое обеспечивало этому месту в горах неизменную удачу в торговле, а монахиням – приумножение имущества ордена. Может, именно на этих погруженных в молитву внутренних сестрах и отдыхало заключенное в треугольный разлом небес божественное око, то самое, что позже украсило долларовую банкноту.

Внешние сестры вели дела, их пальцы были испачканы чернилами, в которые они макали перья, вписывая в кондуиты очередную доставку яиц, мяса, полотна или высчитывая зарплату рабочим, строящим новое здание приюта, или сапожникам, тачающим монахиням ботинки. Сестра Анна рассказывала обо всем этом так, как рассказывают о родственниках – увлеченно, любовно, прощая предкам грехи мелочности и излишней меркантильности. Монастырь разрастался, словно процветающее предприятие, и постепенно захватил территорию вниз до самого озера. Падение монашеского рода произошло лишь в XX веке, после войны. Городу становилось все более тесно, требовались новые земли под виллы и публичные здания, люди утрачивали веру. Начиная с 1968 года в монастыре не появилось ни одной новой монахини, не считая, конечно, Свати. К 1990 году, когда настоятельницей стала сестра Анна, их было тридцать семь человек.

Огромная монастырская собственность таяла – часть пришлось распродать – и сегодня, в сущности, ограничивается одним зданием, где живут сестры. Остальную землю сдали в аренду нескольким крестьянам под пастбища для коров. Садом занимается хозяин магазина экологических продуктов, в обмен на овощи и молоко сестры позволяют ему использовать название монастыря в целях рекламы. Оказалось, впрочем, что они слишком поздно осознали возможности, которые дает небескорыстное благословение монастырских рецептур. Сей пирог уже давно поделили между собой бенедиктинцы, цистерсы, бонифратеры и прочие, которые, предвосхитив возможную конкуренцию, в порыве мужской солидарности вытеснили монахинь с рынка. Не удалось превратить монастырь и в прибыльный кооператив. Отдельное здание при соборе отдали начальной школе, а в маленьком домике со стороны сада теперь хостел, находящийся в ведении города. За деньги, вырученные за аренду, сестры в прошлом году обзавелись стеклянным лифтом на второй этаж – ходить по узкой каменой лестнице им становилось все труднее. Теперь несколько раз в день можно увидеть, как монахини толпятся в стеклянной клетке, преодолевая несколько метров, отделяющие их от часовни.

Рассказывая все это, настоятельница показывала мне закоулки монастыря. Я шла за ней, ощущая аромат ее рясы – она пахла нутром шкафа, где годами висят мешочки с лавандой. Испытывая блаженное чувство безопасности, я готова была дать себя уговорить и остаться здесь на все отпущенное мне время, вместо того чтобы прикладывать к детским головам электроды. Мне казалось, что воздух вокруг сестры Анны вибрирует, словно ее окружает теплый ореол. Настоятельница могла бы собирать его и закатывать в банки – на их продаже наверняка можно было бы заработать состояние.

Настоятельница быстро шла по чистым, пахнущим мастикой коридорам с многочисленными дверями, бельэтажами, нишами, где стояли полированные статуи святых. Я быстро потеряла ориентацию в этом лабиринте. Мне запомнилась галерея портретов предков, сестер-настоятельниц, походивших друг на друга, словно клоны, и надпись над входом во внутреннюю часовню, выгравированная жирным готическим шрифтом: «Wie geschrieben stehet: Der erste Mensch Adam ist gemacht mit einer Seele die dem Leib ein thierlich leben gibt und der letzte Adam mit deinem Geist der da lebendig macht»[15]. Пол под нашими ногами скрипел, а руки касались отполированных хребтов перил и дверных ручек, за долгие годы сроднившихся с ладонями.

Мы вдруг оказались на втором этаже – это было что-то вроде больших антресолей. Деревянный пол, стертый до голых досок, а может, никогда и не крашенный. Здесь сушили белье, а между развешанными пододеяльниками и простынями я увидела сестер Беатрикс и Ингеборг. Они сидели с иголками в руках и пришивали оторвавшиеся во время стирки пуговицы. Выкрученные артритом пальцы мужественно сражались с игольными ушками.

– Salve[16], девочки, – сказала сестра Анна. – Познакомим ее с Окси, а?

Старые монахини оживились, а дряхлая Беатрикс по-девичьи взвизгнула. Настоятельница подошла к обычной белой занавеске и жестом фокусника откинула ее, демонстрируя то, что скрывалось позади.

– Опля! – воскликнула она.

Моему взору предстала небольшая ниша, а в ней какое-то существо, фигура явно человеческая, хотя скорченная и все же не совсем человеческая. Я в ужасе отпрянула. Сестра засмеялась, довольная произведенным эффектом. Она явно привыкла к таким реакциям, и они ее забавляли.

– Это наш Окси, – сказала она, глядя на меня испытующе и торжествующе одновременно.

– Боже мой, – вздохнула я по-польски. Надо полагать, выражение лица у меня было озадаченное, потому что сестры расхохотались.

В нише находилось человеческое тело, а точнее, обтянутый кожей скелет, мумия, покойник, поставленный стоймя и красиво убранный. Оправившись от потрясения, я стала замечать детали. Сестры за моей спиной продолжали хихикать.

Скелет был весь в украшениях ручной работы, вязаных и плетеных. В глазницы вставлены крупные полудрагоценные камни, а лысый череп прикрыт нарядной шапочкой, связанной крючком из ниток и расшитой бусинами. На шее повязан вышитый платок из тонкого батиста, когда-то, вероятно, снежно-белый, теперь посеревший, похожий на клубок грязного осеннего тумана. Высохшая кожа проглядывала из-под одежды, поверх которой был милосердно накинут длинный узорчатый жакет восемнадцатого века. Изумительный серебристо-пепельный орнамент напоминал морозную роспись на стеклах. Из рукавов торчали кружевные манжеты, которые почти полностью скрывали когтистые ладони в расползающихся нитяных митенках. Митенках! Вывернутые ноги, обтянутые белыми чулками, обуты в сморщенные туфли, чьи металлические пряжки также украшали полудрагоценные камни.