— Роман? С Кторовым? С чего ты взял? — удивилась она.
Он стремительно повернулся к ней, и на лице его возникло то беспомощное, трогательное и податливое выражение, какое бывает у очень близоруких людей, когда они снимают очки и которое она запомнила со времен их первой ялтинской встречи на приеме у Кторова.
— Так не было? Не было? Померещилось? — быстро говорил он, целуя ей руки. Хотел спросить о Эйсбаре. Но не стал.
С того момента, как он узнал, что — непривычно даже произнести слова — «она носит его ребенка!», его мучил один вопрос. А можно ли теперь к ней прикасаться? Когда она приехала, он с ног до головы изласкал ее поцелуями, сам себя не узнавая — с юности был чопорен во всем, что касается спальни, а теперь… Изласкал и — остановился. «Милая, надо справиться у докторов. Подожди. Как бы мы тебя не поранили. Как бы не было ошибки», — шептал он. И снова целовал, целовал тонкую кожу, пахнущую цитрусовыми духами, и не удивлялся, что, повинуясь ее рукам, целует совсем уж запрещенную влажную выемку, а бледное, все еще мальчиковое тело его Ленни выгибается перед ним доверчивой струной. И ее такой сладостный тихий стон звучит в утренней мгле. И так крепко и благодарно она прижимается к нему потом.
Однако секретарю Пете было поручено скорейшим образом выписать медицинские журналы из-за границы. Но когда они дойдут до Ялты? Смешно! Наедине с самим собой Ожогин по-детски бычил лоб, гневаясь на собственное нетерпение. Но что же делать, если он чувствует себя как мальчишка, как гимназист на выданье. Ведь она такая хрупкая! Довериться местным врачам он боялся — да знатоки ли они? И вдруг — удача. Петя, смущаясь, доложил, что несколько дней назад в Ялту приехал на вакации санкт-петербургский светила — Владимир Бертольдович Дик. Петя слышал разговор своей матери с подругой. «Так и шептали, Александр Федорович: на Дика молятся в двух столицах», — пряча глаза, сообщил Петя.
Была устроена встреча. Стесняясь, сморкаясь, пряча лицо в шелковый платок, Ожогин задал свои вопросы и — получил положительные ответы. «Супруга ваша существо юное, наверное, спортсмэнского поведения, но главное, чтобы она сама выбирала, как говорят у вас в синематографе, мизансцены», — сказал ему профессор Дик.
Домой летел. Останавливаясь на линии светофоров, улыбался пешеходам и водителям соседних автомобилей. Конечно, сама. Она, в сущности, всегда сама выбирает «мизансцены».
Ленни сидела на балконе, разложив бумаги — черновики своего нового, не оформившегося еще замысла. Тут же на столе лежали срезанные цветы, которые забыли отправить в вазу. Ожогин не удержался и сразу в деталях выложил все о встрече с профессором. Неожиданно полил дождь, они переместились в комнату. Она хохотала, слушая его рассказ. Ожогин даже попытался обидеться: он так старался… важны нюансы… нельзя допустить промах… журналы из Франции… А она, пожалуйста вам, хохочет! Он растерянно сидел в кресле, опять по-детски набычившись, а она уже тормошила его, устроившись на подлокотнике. И снова ее апельсиновый запах, и почему-то испарилась шелковая блузочка, и он придерживал ее ладонью за голую спину, а она так весело позировала ему голыми, порозовевшими от первого солнца плечами.
— Ведь день еще, милая. Совсем светло. Думаешь, можно? Смотри — балкон широко открыт. — Он теребил край покрывала, пытаясь прикрыть ее неугомонное тельце от ветра и случайных глаз.
— Мизансцена ты моя любимая… — шептала она, еще смеясь и уже опутав его долгожданным счастьем. Так и не выпустила из кресла.
Снова ему казалось, что в руках у него ворох неведомых цветов, они распускаются, оживают, поют. Ласковые губы Ленни не отпускали его ни на секунду. На ней давно не было никакой одежды. Как это случилось, ему было неведомо. Соединяясь с ней, он оказывался в ее таинственном мире и, наверное, видел то, что видела она. Он давно стал бесплотным. А ее запрокинутая шея, тонкие косточки плеч, возмутительно веселая подростковая грудь, которая чуть ли не подмигивала ему, коленки, ловко обхватившие его, и пятки, оказавшиеся у него за спиной! Если бы она не придержала его стон ладошкой, то… Ведь прислуга испугается. Какая разница! И к какому философу идти с вопросом: разве можно ангелам делить со смертными ложе любви? И вот еще вопрос: неужели действительно в такие минуты через ее прозрачную кожу он видит чудеса, которые творятся в ее неуловимом воображении? Волшебный скачущий экран, гуттаперчевый, податливый — если бы он смог ей это описать! Но это все равно что пересказывать сон — он тает между слов.
…Он возник внезапно и на фоне розовых кустов и цветущих магнолий выглядел довольно дико в своих лаковых штиблетах и панталонах со штрипками. Просто однажды Ленни с Ожогиным вернулись домой и обнаружили на террасе пухлого господина, невозмутимо попивающего кофе.
— Анатольев! — воскликнула Ленни. — Вы как здесь?
— Прислуга впустила, — невозмутимо ответствовал Анатольев, не поднимаясь с места.
— Как вы в Ялте?
— За вами, Еленочка распрекрасная! За вами!
Ленни расхохоталась. Евграф Анатольев в своем репертуаре. Она бросилась в плетеное кресло и свернулась калачиком. Ожогин сел к столу.
— Да говорите толком, Анатольев! Без загадок.
— Никаких загадок, милая Элен. Собирайтесь, грузите коробки с фильмой — едем в Париж на выставку. Все договоренности — у меня в кармане. Я сразу понял, с каким шедевром мы имеем дело, сразу оценил вашу фильму по достоинству! Не то что эти… А, ладно! Что говорить о мелких людишках! Так что, сестрица Аленушка, едем?
Ленни открыла было рот, чтобы ответить, но в разговор вмешался Ожогин.