– Отец вышел на свободу, но потерял расположение всей крупной промышленности, и тогда он в 1948 году основал свое инженерное бюро. В маленьком домике, которым он владел, но который пришлось переписать на имя горничной (как бывший нацист он не имел права им владеть). Домик находился на задворках огромной территории: планировалось, что после победы Третьего рейха в войне отец построит огромную усадьбу на всей территории. В общем, в этом маленьком домике он занимался вопросами организации производства и административными делами. И в 1949 году он чудом получил заказ составить подборку литературы по гидротехническому строительству. И после этого отец сосредоточился на издательском деле…

– Как складывались ваши отношения с ним?

– Стабильно плохо, – четко ответил Клаус. – Когда отца выпустили из тюрьмы, мне было восемь лет. Я был старшим сыном в семье. А он был озлобленным холериком и очень несправедливым человеком. Больше всего любил он мою старшую сестру и младшего брата, мне же с ним всегда было сложно. Вероятно, из-за плохих отношений с отцом, которые висели надо мной всякий раз готовой разразиться ливнем тучей, я очень плохо учился, был инертным ребенком. Он всегда причитал: «У меня пятеро детей. Четверо получились нормальными. А Клаус… в семье не без урода». Я и был этим уродом. Он не воспитывал меня, так что опору я находил в евангелической молодежной группе. В общем, учился я ужасно плохо, а в шестнадцать лет поступил в торговый техникум… И тут всё переменилось – я стал отличным учеником, пожалуй, самым успешным. И буквально упросил отца принять меня к себе на работу в затухающее бюро, которое балансировало на грани банкротства. В итоге оно всё-таки разорилось в 1954 году. Не знаю, как, но в 1955 году отец снова продолжил бизнес, а в 1958-м бюро снова было на грани банкротства. И тут помог счастливый случай, который, на самом деле, конечно, неправильно называть счастливым. В общем, скончался брат моего отца, мой дядя. Они, братья, рассорились еще в 1925 году, когда отец увлекся нацизмом, а дядя мой, очень образованный человек, потребовал, чтобы отец отбросил эту чушь. В общем, несмотря на то, что они расплевались окончательно, дядя после смерти завещал отцу ¹/₆ часть своего наследства. Это было хорошее наследство: у дяди был огромный дом, бесподобные издания энциклопедий, виноградники, но, разумеется, всё это он делил на шестерых, то есть между всеми своими родными. По-хорошему дядя вообще ничего не должен был оставлять отцу, но оставил, а вот отец был взбешен. Он считал, что ему как отцу пятерых детей наследства должно полагаться больше, чем, к примеру, двум его бездетным сестрам. Как бы то ни было, именно деньги покойного дяди спасли издательство отца от разорения в 1958 году.

– Я что-то понять не могу, – осторожно перебила я Клауса, – он – технократ. Гитлер считал его гением. На нем лежала ответственность за вооружение Третьего рейха… И этот же самый человек вдруг оказался абсолютно несостоятельным в собственном бизнесе, от процветания которого зависела судьба его жены и детей?

– Ну, мы же не его великий Гитлер… – уныло заметил Клаус без всякой иронии.

– То есть, для Гитлера он…

– …для Гитлера он хотел стараться. А на нашу жизнь ему уже было плевать. Он остался в трех днях своей славы, на посту министра. Он остался в Третьем рейхе. Он навсегда остался с Гитлером… Это был уже не человек, а тень, осколок, рудимент. – Клаус изящными пальцами поправил оправу очков.

– А вы? Как вам удалось пережить трудности взаимоотношений с отцом?

– Никак. Хотя я всё-таки стал работать с ним в издательстве и за очень короткое время стал для него незаменимым. Он зависел от меня.

– Но не любил, – сказала я. Прозвучало как-то жестко.

– Точно, – кивнул Заур без видимого намека на страдания, – и это было не изменить. А с 1959-го по 1961 год я уехал обучаться издательскому делу – в тот период мы с отцом встречались два-три раза в год. Уже во время учебы я получил несколько прекрасных предложений о работе. В частности, от концерна Бертельсманна и еще одного крупного издательства в Дюссельдорфе. Я думал, выбирал…

– И?..

– И тут отец заболел. Я должен был вернуться. Хотя это может показаться странным, что я, его нелюбимый сын, вот так отбросил всё и, как верный пес, вернулся в крошечное бюро отца в Пуллахе, где получал треть тех денег, которые мог бы получать у того же Бертельсманна… Но как бы то ни было, я вернулся и сказал отцу, что нужно окончательно превратить его инженерное бюро в издательство. Я сказал ему: «Мы начинаем готовить к печати международный адресный справочник издательств». Он затею оценил. А потом стал уточнять: «Адресный справочник издательств технической литературы?» Я ответил: «Не только, всех издательств». – «Но ты же не собираешься включать туда религиозные издательства или издательства детской литературы?» – «Собираюсь». Он ехидно поинтересовался: «И какой же тираж?» – «750 экземпляров». «Да ты дурак! – орал он. – Это очень много, ты столько никогда не продашь!»

Это была первая книга издательства, которая была полностью раскуплена. Кстати, она была машинописной. С доходов от продажи тиража я смог купить подержанную пишущую машинку, но зато электрическую. И следующую книгу я выпустил тиражом 1500 экземпляров. Третью – 3000 экземпляров…

– И он вас, наконец, оценил. – В эти секунды я поймала себя на том, что Клаус больше не кажется мне сухим и дотошным, эдаким книжным червем и занудой. И что я жадно ожидаю счастливого конца этой маленькой камерной драмы, разыгравшейся внутри семьи Зауров.

– Отец? Вряд ли он кого способен был по-настоящему оценить, тем более меня. Ему тяжело было признать, что я умею реализовать товар, а он на это был просто не способен. Уже на третий день, с момента, когда я, молодой специалист, вернулся в его дохлое издательство, мы с ним сцепились по какому-то пустяку и… с тех пор не прекращали ругаться. Все свои предложения по улучшению работы издательства я вкладывал в уста своего младшего брата, которого отец обучал. Как ни странно, брата отец всегда слушал с интересом и на любое его предложение говорил да, в то время как я слышал только один ответ: нет. Честно говоря, я часто задавался вопросом, как долго я способен выдерживать такое издевательство, после того как отказался от отличных предложений и остался в Пуллахе «по семейным обстоятельствам»…

Чем больше мой собеседник говорил, тем большим уважением я невольно проникалась к нему. Он смиренно предпринимал попытку за попыткой, чтобы доказать отцу, что он – хороший сын и что его тоже есть за что любить…

Клаус, как теперь мне казалось, был максимально объективен, и от этого картинка, которую он рисовал передо мною, стала объемной и цветной. Не было черного и белого. Его отец Карл-Отто Заур – отрицательный герой повествования – вместо отторжения тоже начал вызывать у меня легкое сочувствие, ибо сам, многого не понимая, был подло обманут тем, на кого молился до конца жизни. Его обдурили как ребенка. Хотя, казалось бы, – и почет, и уважение фюрера, а в конце концов и должность рейхсминистра. Посмотреть со стороны – так всё прекрасно. Но на деле, прав был Клаус, всё это выглядело по-иезуитски. В особенности Гитлер, сделавший его отца министром за несколько часов до самоубийства. А потом и процесс в Нюрнберге над крупными промышленниками, которых Карл-Отто Заур продал за свободу. Свободу, которой так и не смог распорядиться.

– Как ваш отец проводил свободное время?

– Сидел на стуле и смотрел вдаль. У отца – это еще Гитлер отмечал и его окружение – была феноменальная, просто фантастическая память. Он знал всё и помнил день и час каждого совещания, коих были сотни. Каждое слово, каждый отчет, каждый взгляд Гитлера. И никогда, ни разу он не пожелал поделиться этим с нами. Я не знаю, о чем он думал, сидя в кресле и глядя сквозь всех нас, но, вероятно, он снова и снова переживал Третий рейх. С моей матерью он тоже не был близок. В какой-то момент у отца была любовная интрижка с секретаршей, об этом мы, дети, знали, мать – тоже.