Отражение Бертольда фон Штауффенберга в паутинке трещин старинного зеркала застыло у одного из столиков гостиной с фотографиями. «Вот это я с отцом в Берлине. – Бертольд коснулся серебристой фоторамки, что стояла у самого зеркала. – Мне тут года три-четыре. Это еще до покушения на Гитлера, разумеется».

На фото я увидела мужчину с густыми волосами, уложенными на левый пробор, изящными чертами лица, в костюме, белой рубашке и галстуке. Лицо его еще не рассечено черной полосой повязки, которая будет прикрывать отсутствующий левый глаз. Левой рукой, всеми пальцами (два он потеряет после ранения) он держит раскрытую детскую книжку, а правой, которой скоро и вовсе не будет, обнимает восторженно смотрящего на него Бертольда, больше похожего на девочку, – с русым каре, в колготках, сандалиях и двуцветной кофточке.

«Я родился в 1934 году, – пояснил Бертольд, – а родители мои поженились в 1933-м. Тогда отец только начинал свою службу в Бамберге, в шестидесяти километрах к северу от Нюрнберга. А родители моей матери переехали в Бамберг после Первой мировой войны, купили там дом. В общем, в 1933-м, когда мой отец служил в Бамберге в звании обер-лейтенанта, он и женился на моей матери, Нине фон Лерхенфельд. Сначала родился я, а после меня еще четверо детей. Младшая дочь, Констанция, родилась уже после покушения на Гитлера и смерти отца, в январе 1945-го, так что его она никогда не видела.

Первые годы своей жизни я, разумеется, не помню. Мы с родителями много переезжали, сначала из Бамберга в Ганновер, затем, через два года, из Ганновера в Берлин, где отец поступил в военную академию и где была сделана эта фотография. Я помню только последнее время в Берлине, незадолго до его перевода в Вупперталь, мне было четыре. А когда мне исполнилось пять, началась война. И отец уехал. И до своей смерти он лишь изредка бывал дома. Дольше всего, целых два месяца, его отпуск длился после ранения в Африке. Детство мое прошло по большей части без отца. В те времена это было типично для многих детей. А в целом о нем у меня остались только самые приятные воспоминания. Отец был очень жизнерадостным человеком, любил своих детей. В то же время обращался с нами довольно строго, но без этого было нельзя. Так он поддерживал мать, которая всё это время была с нами одна. Но мы восхищались им.

Отношения матери и отца можно назвать нетипичными для сегодняшних времен. Она полностью доверяла и во всем следовала ему. Я даже и не могу припомнить, чтобы они ссорились. По крайней мере дети об этом ничего не знали. Между ними было полное согласие. Мать вышла замуж в совсем юном возрасте, ей было двадцать лет. Да и когда война началась, она была еще молодой женщиной. И ей пришлось в одиночку справляться со всем бытом, детьми…»

Бертольд фон Штауффенберг отыскал глазами на стене потрет матери, написанный маслом и заключенный в золотистый овал багета, и несколько секунд смотрел на нее. Потом заговорил снова: «Покушение на Гитлера отец совершил 20 июля 1944 года, и в этот же день его расстреляли. Только после войны я узнал, что произошло на самом деле. До этого мы ничего не знали, кроме того, что это сделал отец. В августе 44-го я читал сообщения в газетах о первом судебном процессе над заговорщиками. У меня до сих пор эта газета стоит перед глазами. Все сообщения были полны ненависти. Но внутренне я не готов был согласиться с тем, что мой отец преступник или предатель, – я просто не знал, что произошло. К лету 44-го уже больше трети моих одноклассников потеряли своих отцов. И поэтому, как бы странно это ни звучало сегодня, самым неожиданным для меня была не смерть отца, а обстоятельства его смерти.

После расстрела отца, в ночь с 21 на 22 июля, мать арестовали. На следующую ночь забрали бабушку и ее сестру, которая до пенсии работала медсестрой в Красном Кресте. Их отправили в тюрьму. А мы остались с няней и экономкой бабушки. А еще через три дня забрали и нас. После чего в Лаутлингене (нашем старом имении) никого не осталось. Нас, четверых детей, отправили в детский дом.

В это время арестованную мать постоянно допрашивали, сначала в Берлине, потом в концлагере Равенсбрюк, к северу от Берлина. Это был женский лагерь, там же располагалось и подразделение гестапо, где допрашивали узников. Там она пробыла вплоть до 27 января 1945 года, до рождения моей младшей сестры. Мать была беременна, когда ее арестовали. Ее перевели в больницу во Франкфурт-на-Одере, затем, когда советская армия подошла вплотную к границе, больницу эвакуировали в Потсдам, где она заболела вместе с маленькой дочерью. После этого ее отправили к дальним родственникам. Всех мужчин, представителей графского рода фон Штауффенберг, арестовали как членов семьи государственного преступника, в конце войны они были освобождены в Южном Тироле и переданы американцам.

Мы, дети, с 1944 года жили в интернате. Это был обычный дом отдыха для детей из Бремена, созданный на деньги одного коммерсанта. Нацисты конфисковали его и передали организации, которая называлась “Национал-социалистическая народная благотворительность”. А затем из него сделали детдом для нас. Но детей было не так много, и детдом не был заполнен. Иногда их число увеличивалось, но большинство детей не оставались там надолго, не все они получали ярлык члена семьи предателя родины. В конце концов нас осталось только четырнадцать человек в этом доме. Нас четверо, двоюродные братья и сестры – внуки старшей сестры моей бабушки. Их отец тоже был участником Сопротивления в Париже. И еще несколько детей из других семей. Сначала мы с недоверием относились друг к другу. Мы просто не знали, кто есть кто.

На пасху 45-го нас повезли в Бухенвальд. Но по дороге, в Нордхаузене, мы попали под бомбежку, вокзал был разрушен, поезда ходить перестали, и нас отправили обратно в детдом. Ну а потом пришли американцы, и на этом война закончилась. Но матери еще предстояло найти нас. Связи в Германии не было.

Нас разыскала сестра моей бабушки – через Красный Крест. Короче, в начале или середине июля 45-го она неожиданно появилась в этом детдоме, каким-то образом организовала автобус, и мы уехали в Лаутлинген, на родину отца. А бабушку отпустили из тюрьмы в ноябре 1944-го, причем под домашний арест. Через день после нашего возвращения вернулась и мать моей двоюродной сестры, жена старшего брата отца. Она вернулась из Мюнхена. Сидела в Южном Тироле, освободили ее американцы, потом почему-то отправили на Капри. С Капри она отправилась в Париж, а потом в Мюнхен. В Мюнхене архиепископ дал ей машину, так она добралась до Лаутлингена. Но где была моя мать, никто не знал. Позднее выяснилось, что она была совсем близко, жила у знакомых недалеко от Хофа, вместе с моей сестрой, тогда еще грудным ребенком. И в начала июля 1945-го мы забрали мать и перевезли домой.

После смерти бабушки дом в Бамберге перешел в собственность матери. Правда, он был сильно поврежден, требовал серьезного ремонта. Поэтому до 1953 года мы оставались в Лаутлингене. В 1947-го меня перевели в интернат, потом туда попали и мои братья, сестра училась в гимназии в Бамберге.

Еще в школе я был по обмену учениками в Шотландии. Основателем нашего интерната был Курт Хан, еврей. В 1933 году нацисты его арестовали, а затем выслали из страны. Одним из его учеников, тогда его еще никто не знал, зато сейчас знает весь мир, был принц Филипп, супруг нынешней королевы Великобритании. Он тоже был определен в новую школу в Шотландии. Там-то я впервые и задумался над тем, не пойти ли мне на службу в армию. Я иногда и сам не понимаю, почему я в 17 лет твердо решил делать военную карьеру. Хотя тогда еще и армии в Германии не было. Ведь я стал солдатом, когда мне исполнился 21 год. Но за все 39 лет службы… – Бертольд выдержал драматическую паузу, прежде чем продолжить, бросив лукавый взгляд в объектив камеры. – …Я ни разу не раскаялся в своем выборе. Мне всегда нравилось служить.

После школы я написал письмо в организацию, которая выполняла функции министерства обороны, тогда она называлась очень просто – «Ведомство Бланка». Бланк – это была фамилия ее руководителя. Я написал, что хочу стать офицером в вооруженных силах Германии, хотя армии еще не было. Я даже получил ответ, мол, да, когда будет армия, мы учтем ваше пожелание… А тогда никто не знал, когда она будет. Я отправился в Штутгарт на практику в фирме «Даймлер-Бенц». Решил стать инженером, а для этого надо было обязательно пройти практику. Через полгода, завершив практику, я пошел на коммерческие курсы. До сих пор могу печатать десятью пальцами. Армии всё еще не было. Тогда, чтобы не терять времени, я поступил в университет, изучал право. В декабре 1955 года меня вызвали в Кельн на собеседование, а в 1956-м я стал солдатом.

К концу карьеры я стал генералом – не очень большим, всего лишь двухзвездным, бригадным генералом. Такие есть во всех странах НАТО. У нас это соответствует званию бригадный генерал. Сейчас бригадный генерал – это генерал-майор, затем идет генерал-лейтенант и генерал, то, что раньше соответствовало генерал-полковнику, а самое высшее звание было фельдмаршал, но сейчас таких нет».

Бертольд стал молча прохаживаться по роскошно и со вкусом обставленной гостиной и, неспешно окинув взглядом комнату, вдруг указал на пустое кресло, обитое потертой зеленоватой тканью, больше похожее на стул, с очень высокой спинкой и деревянными подлокотниками.

– Перед съемкой вы интересовались, что осталось у меня от отца, – вот это его кресло. Оно стояло напоминанием об отце в гостиной матери вплоть до ее смерти в 2006 году (ей было 92 года). Она очень мало говорила об отце. Так, иногда что-то проскальзывало. Не было такой необходимости. Он как будто всегда оставался вместе с нами. Мать так и не вышла замуж, да и трудно это было сделать с пятью детьми. Почти всю оставшуюся жизнь свою она провела в Бамберге, с 1953-го по 1993-й. Затем ей понадобился уход, она была в инвалидной коляске. И ее перевезли в дом к моему брату недалеко от Бамберга. Потом, когда мебель делили, все решили, что это кресло должно достаться мне. Вот оно здесь и стоит. И сидеть в нем могут все, кто хочет. У меня нет никаких ограничений насчет того, что это только мое место. Я не часто сижу в нем, лишь когда собирается много гостей.

Фон Штауффенберг подошел к креслу, сел в него и ухмыльнулся в камеру.

– Неужели, это всё, что, кроме фотографий, осталось от вашего отца?