Другой 12-летний мальчик выиграл у Капабланки в сеансе в Ленинграде в 25-м году и понял, что шахматы – очень простая игра. А поняв это и победив Капабланку, только его впоследствии и восхвалял. Что? Не 12-летний, а 14-летний? Ну какая разница…
А Флор что? Прежде чем репортер из Праги знаменитым стал, он в европейских кафе школу блица прошел. Считали, что он блицу обязан еще больше чем Капабланка, хотя тот именно благодаря блицу и стал великим. Но, конечно, были у Капабланки и другие данные…
Теперь ведь получается, что тот, у кого здоровье крепче и память лучше, тот и выигрывает. А что мальчик в двенадцать лет становится гроссмейстером, только подтверждает мои слова. Он выучивает некий минимальный набор вариантов, и – готово. Талант в шахматах особый не нужен. Нужна память, способность воспроизвести вариант. И всё! Теперь ведь главное – очки и места. А что шахматисты в сущности делают? Переставляют пешку с одного поля на другое… Удивительно, что это нравится публике, а спонсоры платят деньги за это. Шахматистам ведь всё заранее известно, вот они и крутят эту пластинку. Идет соревнование в памяти и счетных способностей. И хорошего здоровья. За деньги. Вот что такое сейчас шахматы…
Но даже не это главное. А главное то, что всё, чем занимаются ведущие шахматисты, уже давно есть в специальной литературе. Ведь сколько мы играем в жизни партий? Ну, пять, десять… Вот я выиграл несколько партий в староиндийской. Так вот, всё это – только одна партия. Конечно, комбинации разные, варианты красивые, а партия – одна. Самое приятное – играть новые партии. И чтобы публике было интересно. Вот я однажды пожертвовал ферзя Смыслову, знал, что жертва некорректна, но было так много народа в зале, что я хотел пожертвовать что-нибудь, чтобы доставить зрителям удовольствие…»
30.6.2004 «Вот обо мне говорят – оригинал, чудак такой, Каспаров пишет “хитроумный Дэвик”. Он не понимает, что так нельзя обо мне писать, нельзя. Он вообще слишком рано начал писать о своих предшественниках, слишком рано. Это от Ласкера пошло да от Капабланки. Когда Капабланка “Мою шахматную карьеру” писал, он ведь еще совсем молодым человеком был. Вот тут ко мне один любитель подошел, сказал, что выигрыш нашел в восемнадцатой партии матча с Ботвинником. Ход в ход – форсированный выигрыш. Компьютер нашел. Вот выиграл бы ту партию, и судьба шахмат по-другому сложилась бы, подул бы ветер перемен. Подумайте сами, если бы не то очко несчастное против Ботвинника, мое положение сейчас было бы совсем иным… Я в 1951 году не хотел выигрывать, я ведь жертва, жертва, и жизнь прожита зазря. Вы понимаете, у меня похитили жизнь. Похитили…
Я вот сижу сейчас с приятелем одним и уничтожаю свой старый архив, записные книжки времен войны, бланки партий, старые фотографии – вы представляете сколько их у меня накопилось, а для истории понадобятся одна, от силы две, если история эта еще нужна будет кому-нибудь… Хотел бы я, чтобы в моем архиве такой порядок был как у Макса, у меня ведь всё разбросано, а у Эйве аккуратно было, всё по полочкам разложено, я сам видел… Знаю, что вы дружили с Эйве, но Макс, вы знаете, был и моим другом, хотя истина дороже – он не был ведь настоящим чемпионом мира…
Ах, Голландия, Голландия… Амстердам… Помню в 68-м году сидели мы вместе с Голдсмитом, президентом голландской федерации и Черняком в итальянском ресторане на Амстеле 20 – это еще до вас было. И рассказывал я им всё, что думаю о шахматном искусстве. Так мне потом передавали, что Голдсмидт говорил, что никогда ничего подобного не слышал. Запомнил, значит… Хотел бы и я с вами в том итальянском ресторанчике посидеть, по душам поговорить, а не так как сейчас – вы ведь для мемуаров меня спрашиваете, я ведь понимаю… А Витхауз как поживает? Он ведь тогда тоже на турнире был. Увидите – обязательно привет ему передавайте…
Я собираюсь в Минск уезжать, ну что же мне с библиотекой моей делать, да и с архивом? Подумайте, кому это сейчас интересно? Сжечь всё надо, сжечь. Ну что вы говорите, что цены нет. 100 тысяч долларов мне за нее никто не даст, а за три я продавать не хочу…
Я в обществе “Динамо” сорок лет состоял и защищал честь общества, а когда за границу посылали, я за страну отвечал. И обязан был взять первое место. Вот когда в 54-м в Белграде играл, меня в ЦК вызывали и беседу проводили – кровь из носа, первое место взять.
Отношений ведь тогда с Югославией фактически не было. И когда я выиграл, посол прием устроил. Министр иностранных дел Югославии на тот прием пришел, а посол советский ему говорит: давненько вы у вас не были… А тот ему: а вы давненько нас не приглашали. После этого турнира Хрущев и поехал к Тито. Поймите, шахматисты отвечали не только за игру, за ними целая система стояла, они за политику отвечали…
Кому нужна каспаровская книга? Сколько там томов будет? Двенадцать? Вот спохватились вдруг, что Решевского нет… А Файн где? А Сабо? А Найдорф? И эти анализы старых партий при помощи компьютера, кому это нужно, кто будет их переигрывать? Только фотографии и хороши… Я не знаю, что делать сейчас – в Москве ли оставаться, в Минск ли перебираться, что делать? Как я в Минске никому не нужен буду, так и в Москве никому не нужен, никому…
С мая по декабрь он жил обычно в Москве, а зимовать уезжал в Минск – супруги жили на два дома. Ближе к восьмидесяти стали одолевать всяческие болезни. Самая главная, неизлечимая, называлась старость, и ему приходилось всё больше считаться с определяющим сознание бытием. В 1984 году перенес серьезную онкологическую операцию, и хотя хирургическое вмешательство удалось и ему до конца удалось держать успешную оборону от раковых рецидивов, с последствиями операции в бытовом смысле был вынужден считаться ежедневно. Следить за собой сам уже не мог, и его переезд в Белоруссию стал вынужденным.
Это случилось в 2004 году. Поначалу ехать отказывался категорически: языка белорусского не знаю, пенсия мизерная, денег нет на лекарства и т. д. и т. п. Неоднократно менял решение. Даже согласившись уже окончательно и отправив часть обстановки в Минск, вернулся домой мрачнее тучи: «Я не уверен, что поступаю правильно…»
На первых порах жизнь в Минске ему очень нравилась. Говорил Фюрстенбергу: «Спасибо, Том, что ты уговорил меня сделать такой мастерский ход».
Но потом начались будни. Он не знал в Белоруссии никого, и мир его стал очень маленьким. Дни, похожие один на другой, еще больше погружали его в прошлое, и он, подвергая себя в очередной раз пытке памятью, вспоминал то, что было и что могло быть, перемывал и перемывал крупицы этого прошлого, еще больше растравляя себя.
Пифагор говорил, что жизнь – подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, другие – торговать, а самые счастливые – смотреть. Торговцем он не был никогда. Прожив всю жизнь в состязании, мог бы закончить ее в счастливом созерцании. Не получилось.
Бесстрастное время, неотвратимо и разрушительно работающее против каждого, теперь особенно работало против него.
Он не был единственным, кто на самом последнем отрезке понял, что помимо выбранного, в жизни было много других интересных путей и что уже никогда не удастся пойти этими путями.
Приоритеты в жизни постоянно меняются, и очень часто человек убеждается, что вложил огромное количество энергии в дела совершенно ничтожные, а главные оставил без внимания.
Ему казалось, что жизнь несправедлива именно к нему, что он не использовал всех возможностей, хотя о таких возможностях в конце жизни мог бы рассказать каждый.