Уклонившись, я попытался представить народ, поверивший, что в таком рельефе скрывается земля обетованная, но не смог. Египет с его Нилом и туком отсюда казался достаточно заманчивым, чтобы примириться с рабством.
– Вот поэтому, – сказали мне, – ты и не живешь в Израиле. Библейские евреи видели в нем не страну, а ее проект. Сегодняшние, впрочем, тоже.
Вернувшись из пустыни к морю, я, не придумав ничего лучше, от радости заорал “таласса”.
– На иврите – “ям”, – поправили меня, – с греками мы покончили еще при Маккавеях.
На бескомпромиссно синем горизонте появились военные корабли. В небе рычали боевые вертолеты, над пляжем пронеслась эскадрилья, и я успел разглядеть магендовиды.
– Война? – спросил я с деланым хладнокровием.
– Нет, репетиция.
Юг
Мой рим
Теперь-то мне кажется, что я никогда не жил без Рима, хотя на деле мне никогда не приходилось жить в пределах его империи. На север она простиралась до 56-го градуса, Рига стояла на 57-м. Но латыши нашли выход. Для римлян цивилизация кончалась там, где вымерзали виноградники. Пивом баловались только дикари.
– Их напиток, – писал Тацит, не скрывая отвращения, – ячменный или пшеничный отвар, превращенный посредством брожения в некое подобие вина.
Признав, что виноделие – цена римской прописки, курземские селекционеры засадили лозой южный склон одной отдельно взятой горы. Как и все остальные латвийские вершины, эта достигала лишь такой высоты, чтобы зимой с нее было удобно скатываться на портфеле.
Путь к единственному на всю Балтию винограднику лежал через поселок Сабиле. Его другой достопримечательностью была синагога, которую в войну сожгли вместе с евреями (цыган спас городской голова, за что они ему поставили памятник). Спросив в кабачке дорогу, мы услышали усталое: “Не промахнетесь”. Шоссе и правда упиралось в пригорок, засаженный хилой лозой с мелкими гроздьями и аппетитными улитками. Компактные кущи охраняла высокая ограда с кассой. За небольшую мзду нам достался экскурсовод.
– При герцоге Якобе, – заливался он, – наше вино экспортировалось в Европу, где оно славилось крепостью.
Я намекнул на дегустацию, но напрасно.
– В год, – прозвучал сухой ответ, – производят всего двести бутылок для важных мероприятий. Президентские банкеты – раз; велопробег “Сумасшедший виноградарь” – два…
– Но вы-то пробовали?
– Гадость такая, что лучше не спрашивайте. Зато оно вошло в книгу Гиннесса как самое северное. Никто не знает, где виноград родился, но умирает он на другом склоне этого холма.
– Трудным, – справедливо писал Гораций, – делает Вакх тем, кто не пьет, жизненный путь.
Я слушался римского поэта еще тогда, когда не умел распутывать его головоломные гекзаметры. Они соединяют ловкость Пушкина с запутанностью кишечника. Неудивительно, что, погрузившись в потроха латыни, можно набрести там на упакованную, как чемодан, строфу Бродского. Сам я мечтал об оригинале, веря, что второй язык обязан быть латынью. Жизнь с ней кажется торжественной – как с вином.