Как «проповедница Евангелия», Мари Гюйар дель Энкарнасьон все глубже постигала народ, для наставления и спасения которого она прибыла, однако в одном направлении она двинуться не решилась. На сотнях страниц, которые Мари исписала про туземные племена Северной Америки, она нигде не дает систематического описания их верований, обрядов и образа жизни — того, что мы находим в «Реляциях иезуитов» наряду с рассказами последних об обращении в христианство, вероотступничестве, войнах и дипломатических ходах: сообщение Пьера Биара о «характере, платье, жилищах и пище» племени абнаки (1616); глава Поля Лежена «О вере, суевериях и заблуждениях монтанье» (1634); отчет Поля Рагно под заголовком «Заметки о гуронах в свете их болезней» (1647–1648); написанный Жаном де Кэном портрет «О характере и обычаях ирокезов» (1656–1657) и прочая и прочая[388]. Систематические описания служили пособиями для будущих миссионеров, а также стимулировали пожертвования от читателей, в чьих «душах пробуждалась жалость к обездоленности и слепоте несчастных племен». Помимо этого, они позволяли иезуитам использовать Новый Свет для критики Старого, например, «изумительное терпение» индейцев выставляло в дурном свете склонность к скандалам во французских семьях, а принятое у америндов коллективное владение имуществом и продуктами питания заставляло стыдиться существования нищих в христианской Франции и все более карательной направленности ее богаделен и приютов[389].

У Мари Воплощения было мало этнографического интереса — или он вовсе отсутствовал. Она сообщала изумительные детали, если они имели отношение к ее повествованию: о намазанных жиром телах девочек; о блюдах, которые радовали алгонкинов на монастырских приемах; об обращении с пожилыми индейцами, которых в охотничий сезон племя не брало с собой; о прорицающем и исцеляющем барабане, с которым расстался при обращении в новую веру вождь аттикамегов; об обычае «воскрешения» умершего через наречение его именем другого человека, который занимал в семье место усопшего; о бытовавшей среди женщин племени оттава вере в то, что видные над островом Манитулин паргелии — это жены Солнца[390], и т. д. Но в первый и последний раз Мари подробно рассказала об индейской одежде в ответ на прямой вопрос сына, заданный в 1644 г., через пять лет после ее приезда в Канаду. Единственное систематическое описание того, как туземные племена представляют себе богов и загробную жизнь, также было ответом на присланную сыном анкету, и она заговорила об этом лишь в 1670 г., когда провела в Америке около 30 лет[391].

Мари Гюйар интересовали прежде всего не различия между америндами и французами, а их сходство. И сходство это заключалось в одном, но зато самом главном для нее: способности к восприятию христианства. Мари нравились верующие, которые получались из ее девочек и женщин, нравилась быстрота, с которой они усваивают новое, нравились их способы подражания монахиням («elles se forment sur nous»), их рвение, их покладистость — все те замечательные качества, которые не мешало бы иметь и европейским христианам. О самых первых семинаристках из гуронов, алгонкинов и монтанье она отзывается так (в 1640 г.): «Они настолько внимательны ко всему, чему их учат, что… если бы я пожелала днями напролет зубрить с ними катехизис, они бы охотно согласились. Я потрясена до глубины души: во Франции я не встречала девочек, которые бы столь ревностно относились к учебе и молитвам, как они»[392]. И опять, несколько месяцев спустя: «Девочки поют с нами хором, и мы учим их всему, чему хотим, и они прекрасно приспосабливаются к этому [elles sont si souples]; мне не приходилось наблюдать отмечаемых мною склонностей у юных француженок». К концу жизни, когда среди воспитанниц появились ирокезки, она была по-прежнему исполнена восхищения: «наши сердца не нарадуются на них»[393].

Мари приводили в восторг и неофиты мужского пола. О только что крещенном молодом охотнике она пишет: «Я расспрашивала его о таинствах нашей священной религии и была потрясена… тем, что он обладает большими познаниями [connoissance] в этой области, нежели тысячи христиан, считающихся образованными людьми. Посему мы нарекли его Августином»[394].

Не преувеличивает ли она, засомневался ее сын Клод.

Ты спрашиваешь [пишет она ему в 1644 г.], неужели дикари в самом деле столь совершенны, какими я их изображаю. Что касается манер [moeurs], они не знают французского политеса, то есть не умеют делать комплименты и вести себя по-французски. Мы и не пытались привить им это, стараясь лишь научить Божьим и церковным заповедям, познакомить со всеми тонкостями нашей веры, молитвами… и прочими религиозными ритуалами. Дикари исповедуются ничуть не хуже монахов, со всей возможной наивностью [слово «наивность» употреблено здесь в сугубо положительном смысле], обращая внимание даже на самые мелочи. А уж если они согрешат по-настоящему, то с величайшим смирением каются перед всеми[395].

В письме матери-настоятельнице урсулинского монастыря в Туре она прибегает к тому же сравнению: «Мы имеем дело с верующими Дикарями обоего пола [des dévots et des dévotes Sauvages], как вы во Франции — с людьми воспитанными [polis]. Разница между ними в том, что первые не столь утонченные и изысканные в обращении, какими бывают некоторые из ваших, зато они обладают искренностью и чистотой ребенка, что свидетельствует о возрождении этих душ, омытых в Крови Иисуса Христа. Когда я слушаю наших чудесных Шарля Монтанье, Пигаруиша, Ноэля Негабама или Тригалена, мне не хочется променять их на лучших проповедников Европы»[396]. В 1650 г. Мари до слез тронул крестный ход французов и около 600 индейцев во время празднования Успения: «Я никогда не видела во Франции шествия столь упорядоченного и столь самозабвенно преданного религии»[397]. «Ревностность» новообращенных напоминала ей эпоху первых христиан[398].

Во многих случаях Мари передавала — или утверждала, что передает, — слова новообращенных, чьи разговоры «доставляли ей безмерное удовольствие». Судя по изображенным ею конкретным людям, вместе с верой америнды обретали почти то же, что и она сама: освобождение от неотступной заботы о мирских вещах и примирение с будущим, каким бы оно ни было. Этьен Пигаруиш, бывший алгонкинский шаман, сказал Мари: «Я живу не для животных [на которых охочусь], как раньше, не для бобровых шкур. Я живу для Бога. Теперь, когда я иду на охоту, я говорю: „Великий Вождь Иисус, веди меня. Даже если ты задержишь животных и они не будут появляться передо мной, я все равно буду верить в тебя. Если ты пожелаешь, чтоб я умер с голоду, я согласен. Распоряжайся мной, как ты распоряжаешься всем на свете“»[399]. Новообращенная, получившая при крещении имя Луиза, придя на монастырский двор за дальнейшими наставлениями по поводу причастия, рассказала:

Бог очень милостив ко мне. Раньше [до принятия христианства] смерть детей доставляла мне такие страдания, что я была безутешна. Теперь дух мой настолько убежден в мудрости и благости Бога, что я не буду печалиться, даже если он заберет у меня всех детей. Я думаю про себя: «Если бы для спасения души моему ребенку потребовалась долгая жизнь, Бог не отказал бы ему в этом. Возможно, Тот, Который знает все, увидел, что со временем мой ребенок перестанет верить в него и совершит грехи, которые приведут его в Ад». И я говорю Богу: «Распоряжайся мной и моими детьми. Как бы ты ни испытывал меня, я не перестану в тебя верить… Я хочу того же, чего и ты». И я говорю своим детям, когда они умирают: «Иди, мой милый, к Тому, кто сотворил все на свете. И молись рядом с ним, чтобы я тоже попала туда».

В самом деле, с тех пор как Луиза покрестилась, Господь забирал ее детей одного за другим[400].

Прочие новообращенные женщины, если верить записям Мари, напоминают ее саму по образованию, которое они получили благодаря религии, а также по вытекающей из него деятельности. Юная гуронка Хионреа, при крещении нареченная Терезой, учится в монастыре не только говорить, но читать и писать на французском и алгонкинском языках, после чего начинает — в возрасте четырнадцати лет — проповедовать христианство гуронским посетителям. Она отправляется в родную деревню, чтобы выйти там замуж и продолжать свои проповеди, но попадает в плен к ирокезам, которые женят на ней одного из своих воинов. Спустя десять лет, в 1653 г., она оказывается во главе ирокезского «длинного дома», и живущие там несколько семей вторят ей в католических молитвах[401]. Шестидесятилетняя Анжелика из племени монтанье пробирается по горам и лесам, через февральские снега, на север — к аттикамегам, дабы поддержать их веру совместными молитвами («исполняет роль апостола… одному Богу известно, с какой любовью я заключу ее в свои объятия при нашей следующей встрече»)[402].

Женевьева, далеко не юная вдова из племени ниписсингов, преодолевая леса и реки, несколько сот миль тащит на себе тело мужа, чтобы предать его земле по христианскому обряду. Она появляется у урсулинок в 1664 г., жаждущая наставления в святых таинствах, поскольку среди ее народа нет Черных Балахонов. Она начинает пламенно молиться, опоясывает себя железными веригами и пробует другие орудия самоистязания, экстатически рыдает во время службы в Страстную Пятницу оттого, что Господь передает ей свою любовь к человечеству, учится искать в себе знаки благодати или испорченности, а затем уходит из монастыря, чтобы помешать брату и дальше обменивать пушнину на бренди и чтобы с потрясающим рвением проповедовать христианские истины своим соплеменницам. Женевьева предстает перед нами в виде второй вдовы Мари Гюйар, только говорящей по-алгонкински[403].

Но довольно о новообращенных, которые сами приходили в урсулинский монастырь. Что можно сказать о многочисленных таежных индейцах, враждебно настроенных к христианству? Время от времени их портреты, с чужих слов, тоже появляются в письмах Мари. Вот как, например, выступает против иезуитов на родовом совете гуронка, «одна из старейших и наиболее уважаемых женщин этого племени»: