– А мой брат бросает свой институт, на пятом курсе, и уходит в армию.

– Зачем?

– А вот – зачем? – Баффи повернула к нему серьезное бледное лицо. Кромка вязаной шапочки синим карнизом отчеркивала ее лоб. – Мать в истерике. А он уперся, и все. Ни в какую. Жизнь, говорит, короткая, я хочу быть причастным к настоящему делу…

– К войне?

– А мама, чтобы успокоиться, лепит из хлебного мякиша лошадок.

– Что?!

– У них целый клуб таких, знаешь, женщин разного возраста… интеллигентных. Они лепят лошадок из хлеба. Высушивают. Хранят. Я уже смотреть на это не могу.

– Может, они сумасшедшие?

– Нет, – Баффи поежилась. – Сумасшедших я видела. Ты извини, но мой дед, он…

– Это ты извини, – быстро сказал Арсен.

– Так вот, они не сумасшедшие. Они нормальнее нас. И потому посматривают на нас свысока: мы не понимаем ничего в жизни и в искусстве.

Арсен нервно хихикнул. На самом деле ему вовсе не было смешно.

– А бабушка от этих лошадок в бешенство впадает, – продолжала Баффи. – Она говорит, это же святой хлеб, как можно так над ним издеваться…

Над остановкой вился снег. Собрался народ, втянулся в чрево подошедшего автобуса, и снова стало пусто. Отпечатки подошв на снегу заново заполнялись хлопьями. Заснеженный тротуар хотел покоя. Баффи позвонила Арсену сама – вчера, очень поздно. Сказала – обязательно надо встретиться.

– Что-то происходит, Арсен. Ты замечаешь?

– Почему, – он осторожно подбирал слова, – ты у меня спрашиваешь? Именно у меня? Я, по-твоему, имею к этому отношение?

Баффи посмотрела удивленно.

– Мне больше некого спросить, – сказала суховато. – Но если ты занят, я…

– Я не в том смысле! – Арсен заволновался. – Я просто… неточно… неправильно сказал.

– У меня полный дом народу, а говорить не с кем, – сказала Баффи все так же сухо. – У тебя, наверное, куча друзей, подруг всяких…