Еще в Канаде Гаю приходило в голову, что Бруно может начать ухаживать за Энн только потому, что Энн принадлежит ему, Гаю, а Энн может поощрять Бруно только потому, что хочет узнать все то, чего Гай ей не рассказывал. Вряд ли Бруно зашел слишком далеко, но то, что он касался руки Энн, а она это позволяла, и сама причина, по которой она позволяла это, — все вместе взятое угнетало и мучило Гая.

— Он здесь был этим вечером?

— Почему это так беспокоит тебя?

— Потому, что он опасен. Он — полупомешанный.

— Нет, думаю, причина другая, — так же медленно и ровно проговорила Энн. — Не знаю, зачем ты его выгораживаешь, Гай. Не знаю, почему ты не хочешь признать, что это он написал письмо, которое я получила, что это из-за него ты в марте едва не лишился рассудка.

Гай весь напрягся, ощущая вину, приготовившись к защите. Выгораживать Бруно, подумал он, вечно нужно выгораживать Бруно! Бруно, разумеется, не мог признаться Энн, что послал письмо. Энн, как и Джерард, из разноречивых фактов составляла картину. Джерард отступился, но Энн не отступится никогда. Факты, которые находит Энн, неосязаемы — из них-то и сложится верная картина. Но картина еще не сложилась, еще нужно время, еще немного времени — немного времени, чтобы помучить его! Он отвернулся к окну, чувствуя, как тело наливается свинцом, не имея даже сил закрыть лицо или склонить голову. Ему уже не нужно было спрашивать Энн, о чем они с Бруно говорили вчера. Каким-то непостижимым образом он почувствовал, что они сказали друг другу, почувствовал, как много узнала Энн. Вот и кончается эта мучительная отсрочка. Она длилась долго, сверх всяких ожиданий, как иногда теплится жизнь в смертельно больном человеке, — но всему наступает конец.

— Скажи мне, Гай, — спокойно проговорила Энн, и в голосе ее больше не было мольбы: он звучал, как куранты, отбивающие очередной час. — Скажи мне, пожалуйста…

— Я скажу тебе все, — ответил он, все еще глядя в окно, однако слыша свои слова, веря в них, исполненный такого света, что Энн, несомненно, должна была различать, как сияет обращенная к ней половина его лица, как лучится все его существо, — и первой мыслью было разделить этот свет с нею, хотя и не сразу он смог оторвать взгляд от солнечных пятен на подоконнике. Свет, подумал он, победа над тьмою и тяжестью, невесомость. Он сейчас все расскажет Энн.

— Иди сюда, Гай. — Она протянула руки, и Гай сел рядом, обнял ее и крепко прижал к себе.

— У нас будет ребенок, — сказала Энн. — Нам надо быть счастливыми. Ты постараешься стать счастливым, Гай?

Он глядел на нее, и ему хотелось смеяться от счастья, от изумления, от того, что Энн так стесняется.

— Ребенок! — прошептал он.

— Чем мы займемся в эти дни?

— Когда, Энн?

— О, не так уж долго ждать. Думаю, в мае. Чем мы займемся завтра?

— Мы обязательно поедем кататься на яхте. Если волнение не слишком сильное. — И от собственного глупого, заговорщицкого тона он, наконец, расхохотался в голос.

— Ах, Гай!

— Ты плачешь?

— Как прекрасно, когда ты смеешься!