— Ох, ну что ж, — вздохнул я. — Если Сэм поедет.
— Конечно, — горько вымолвил Сэм, — конечно,
— Как чудесно! — сказала Иоанна.
— Стало быть, в девять? — уточнил Джордж.
— Уже стемнеет, — сказал я.
— Я приглашен на ужин в восемь, — сказал Сэм.
— Я имел в виду девять утра, — пояснил Джордж.
Мы воззрились на него. Наконец уговорились на сразу после ланча, а еще чуть погодя пришли к соглашению, что это следует понимать как четырнадцать тридцать.
Неумеренным своим рвением я оказался в бухте Кесне за три минуты до половины третьего. Ясно, что оставалось нам только одно — заглянуть в прибрежный паб и обрести укрепляющую капельку того и сего. Там уже сидел Сэм, усердно укрепляя себя сходным образом.
Мы хрюкнули, затем посидели несколько в молчании, нарушаемом лишь сёрбаньем двух прирожденных сухопутных крыс, приуготовляющихся пуститься в рейс на шестнадцатифутовой лодке под водительством еще одной сухопутной крысы с комплексом Нельсона[198]. В бар ввалился Джордж и грубо оглядел нас.
— Привет, моряк! — вскричали мы в унисон. И, не ожидая от него улыбки, разочарованы мы не были.
— Пять минут уже вас жду, — сказал он. — Вы способны отдать наконец концы? Груз при себе?
Груз Сэма состоял из нетолстого томика поэзии, обернутого в пластиковый мешочек, чтобы не подпускать тайфуны. Мой представлял собой зюйдвестку и полный непромокаемый комплект (поскольку метеорологи предсказывали ясно и солнечно), по фляге горячего супа, горячего кофе и шотландского виски из тех, что подешевле, коробку бутербродов и кастрюльку холодной картошки с карри на случай кораблекрушения либо иного Форс-Мажора Господня. Джордж нес тертый матросский ранец профессиональной наружности, наполненный, вне всякого сомнения, вещами
Лодка, должен заметить, выглядела изумительно во всем великолепии краски и лака начала сезона и влекла на себе огромный и новый подвесной мотор. Вездесущий Водопроводчик Джорджа, также исполняющий обязанности его водолодочника, помог нам спустить ее на воду; новый мотор завелся без хлопот, и мы поплыли прочь, поперек маленьких синих волн, кои танцем своим теребили даже мое черное сердце. Висела легкая дымка — вероятно, мористее она густела, ибо роковым манером поименованная «Ля Корбьер» («Воронья деревня», наш дружелюбный маяк по соседству) каждые три минуты испускала свои долгие надсадные стоны, будто грузная старуха в рассуждении устроиться в креслах поудобнее. Мы не обратили на нее внимания. Во мгновение, почитайте, ока мы покрыли добрую часть мили в открытое море, и Джордж повелел нам блесневать наши лини на скумбрию. Блесневали мы — если мне потребно здесь именно это слово — около получаса, но тщетно.
Над головами нашими летали тупики, бакланы и лутки — они тупили, бакланили и что там делают эти самые лутки, но в данном участке воды не были заинтересованы ни в малейшей мере. Более того, чайки на нем тоже не кормились, а нет чаек — значит, нет и мальков, а уж коли нет мальков, нет и скумбрии.
— Здесь нет скумбрии, Джордж, — сказал я. — Более того, для скумбрии у нас слишком быстрый ход; два-три узла было бы лучше.
— Чепуха, — отвечал он.
Я слепил кусок бутерброда с «мармайтом»[199] и кусок того же с сыром в один комок, насадил на крюк, привесил к линю грузило потяжелее и почти моментально подцепил отличную крупную сайду. Джордж зыркнул на меня. Я отщипнул своей смеси Сэму, и вскоре тот поимел хорошую сайду, как и я.
— Не сбавляйте хода, Джордж, — сказал я, — у нас идеальная скорость для сайды.
— Скумбрия, видать, еще не подошла, — проскрежетал он. — Увалюсь немного, найду, где неспокойнее, — попробуем окуня.