— Или отрезком свинцовой трубы, обтянутым мягкой кожей. Это все? Тогда я бы предложил выступать сегодня в ночь. Вот четыре комплекта имен и адресов. Каковы предпочтения?
Стремительной молнией я застолбил себе Брисбен-Хаус, поелику леди Куинн-Филпотт обладала лучшим винным погребом на всем севере Острова, и ни единый насильник в здравом уме не стал бы с нею связываться, ибо она силой десяти богата, поскольку, изволите ли видеть, чиста душой[129]. Более того — она владела доберман-пинчером. Остальные разобрали диспозиции, по умолчанию оставив на Джока бунгало томатовода, населяемого самой насиловабельной из жен, кою только можно себе вообразить. Если б Иоанна оставляла мне хоть сколько-нибудь времени на личные исследования, я бы вполне мог увлечься этой феминой и сам. Подозреваю, объявись насильник в ту ночь у бунгало, ему пришлось бы просить Джока подвинуться.
Джордж, организуя наше бдение, протелефонировал туда и сюда. Сэм, похоже, пытался опустошить мой графин виски на скорость. Джоку я тщательно объяснил, как именно наполнить бутербродами походную коробку. На Иоанну, когда ей сообщили, что придется провести вечер за картами с Соней, нашла редкая блажь покапризничать. Джок принял душ и провел капитальную, я бы сказал, ревизию своих запасов изделий «Лондонской резиновой компании» — этого великолепного кондоминиума. Наконец, все разошлись, и я теперь мог всласть предаться размышлениям на диване — скинув ботинки и закрыв глаза. Плотный обед неизменно будит во мне философа.
Наши ковы того вечера в смысле поимки насильника были, разумеется, полнейшим фиаско.
Я поймал великолепный ужин и превосходную бутылку «Шато Леовилль-Пуаферре» 61 года.
Сэм поймал отбившуюся джерсейскую корову за вымя незаглушенным дулом своего дробовика.
Джордж поймал гадкий насморк от сидения в засаде под древовидной гортензией.
Не хочется думать, что поймал Джок, но уверен — оно того стоило.
Когда я забирал Иоанну с картежной партеи у Джорджа, она ни с кем не разговаривала, и меньше всех — со мной. Я ей рассказал о муках Джорджа под гортензией, а она ответила только:
— Повезло.
— Спокойной ночи, — сказал я, когда мы расставались в вестибюле.
— Спокойной ночи, Клаузевиц[130], — ответила она.
Джок уже удалился в постель, обеспечив себе здоровый крепкий сон, боженька его благослови, поэтому бутерброд мне пришлось готовить самостоятельно.
Крадясь наверх, я поймал себя на странных чувствах к Иоанне. Будь мне двадцатью — или даже пятнадцатью — годами меньше, я бы, вероятно, решил, что влюблен. Возможно, то была тень сожаленья о том, что я — так давно и так справедливо — решил, будто эмоция сия — не для меня, что мне без нее гораздо лучше. Медля на лестничной площадке, с полуобглоданным бутербродом в предательской руке, я испытал нелепый позыв войти к ней в комнату, увидеть разметавшиеся на подушках медовые локоны и сказать — что-нибудь слюнявое, примирительное,
Я пошел на компромисс, доев бутерброд, и зашаркал к своему одинокому ложу в миазмах зеленого лука и жалости к себе: можно ли просить большего? Борхес отмечает: «ничто так не утешает, как мысль, будто все наши несчастья добровольны… Поэтому, — толкует он, — всякое неведение — уловка… всякое унижение — раскаяние… всякая смерть — самоубийство»[131].
Чистил зубы я с особым тщанием — на тот случай, если Иоанне взбредет в голову явиться и пожелать мне спокойной ночи, но ей, разумеется, не взбрело; им никогда не взбредает.
10
Ты победил, Бог страны Галилейской, ты серым окрасил мир;
Напились мы вод Летейских, и смерть нам сготовила пир.
Вопя и брыкаясь, затем скуля и дуясь, вывихнулся я из постели, после чего отправлен был встречать Веймутский пакетбот и отца Тичборна — практика, рекомендованного Джоном Драйденом. Я зову его отцом Тичборном, хоть он и расстрига, из тех же соображений, по которым моя бабушка «кухарку за 50 фунтов», сколь непорочна бы та ни была, вежливо звала бы «миссис». (Учтите, это ₤ 50 в год и