— Мистер Чарли? — сказал он.

— Да?

— Этот мой кореш, которого я в домино учу, — ну, которого вы за шкворень взяли…

— Ну?

— Он чего-то трындел про жаб. По нему выходит, джерсы их за людей держат, а потому не любят, когда ими обзываются.

— Ты выразил это изумительно, Джок.

— Ну. А трындел-то он это потому, что старый хрен, который приходит сад нам делать, только что похоронил одну заживо, в банке из-под маринованных огурчиков, чтоб цветы росли.

— Чтобы росли цветы? Продолжай же.

— По нему выходит, тут все так делают. Жабам-то что, они почти всегда живые, когда их осенью обратно выкапывают. Смешно, ага? Можно подумать, им жрать не хочется.

— Или пить?

— Ну. В общем, много джерсов, особо тех, что постарше, держат жаб за таких святых как бы, а потому им не нравится, если над ними прикалываются.

Я глотнул его чаю.

— В него следует добавить рому, — посоветовал я.

— Ну так а ром-то у меня откуда?

— Ты имеешь в виду, что разучился вскрывать замок буфета?

Он обиженно смолк. Я сходил за ромом, а Джок заварил еще «старшинского».

Когда мы прочно уселись верхом на чай и неких «валлийских кроликов»[66], которых Джок призвал на подмогу, чтобы чай протекал внутрь без препон, я пустился поучать — порок сей излечить мне решительно не удается.

— Джок, — сказал я, — а тебе известно, что пятнадцать веков люди полагали, будто у жабы в черепе таится драгоценный камень?

— Во как? — ответствовал он. — И кто ж им эдакое подсказал, а?

— Плиний, или Аристотель, или кто-нибудь из тех малых, которые написали про это в книжке.