Мой дорогой маленький друг!

Я люблю сидеть рядышком с матерью, держась за рукав ее одежды и уговаривая ее, чтобы она рассказывала мне про мои детские годы.

Мать задумчиво улыбается и начинает тихо рассказывать.

«Когда тебе и трех месяцев не было, ты заболела. Слышала шаги – тебе несли чашку с лекарством – и сразу понимала, пугалась, начинала плакать. Много людей стояло вокруг твоей кроватки, а ты так жалобно, таким просящим взглядом смотрела – не на других, только на меня, как будто узнавала среди многих, что я – твоя мама!»

В эту минуту уголки глаз у нас обеих увлажнялись.

«Когда тебе только исполнился месяц, тебя вынесли в большую комнату – показать родственникам. Ты была красиво одета, в розовом шелковом халатике, который подарила твоя тетя, жена моего старшего брата, а на головке у тебя была ярко-красная шапочка, обшитая по краям черным атласом… Все тети и невестки увидели, какая ты румяненькая, а я так гордилась этим…»

«…Тебе было всего семь месяцев, мы все стояли на палубе морского корабля, у самых поручней, и я тебя крепко держала. Волны шумели, а ты уже могла сказать “мама” и “тетя” …»

На эту тему отец с матерью то и дело спорили. Отец утверждал, что нет на свете таких детей, которые в семь месяцев умеют говорить. Мать стояла на своем – мол, так и было. В истории нашей семьи этот вопрос до сих пор остается не выясненным до конца.

«Ты крепко спала и услышала, как кричат нищенки, – подумала, что они твою маму забирают. Проснулась в холодном поту, испуганная, села в кроватке, а губы все синие, и горло перехватило, слова сказать не можешь. Я из другой комнаты подбежала к тебе, прижала к груди, долго-долго не могла успокоить. С тех пор даже когда ты спала, я не решалась отойти от твоей кроватки».

Этот эпизод я, кажется, помню. Даже сейчас, когда пишу, – перехватывает горло.

«А один раз ты серьезно заболела. На полу были циновки, я ползала на коленях по полу, держала тебя на руках. Стояла ужасная жара, отца твоего не было дома. Ты постоянно говорила что-то, длинные фразы, хотя ребенок, которому еще и трех лет нет, так не умеет. Ты была необычайно умная, и мне непонятно почему становилось очень тревожно, страшно даже. Я дала телеграмму твоему отцу, написала, что и телесно и духом уже не могу больше держаться. И вдруг, откуда ни возьмись, – гроза, очень сильная. Я вся в тревоге, ты тяжело больна, и твоя кормилица, тоже совершенно измученная, – мы все погрузились в глубокий сон. Эта буря вырвала тебя из объятий духа смерти, спасла».

Я не верю, что я очень умная, и всё же – верю! Мудрые глаза мамы видят, что всё на свете устроено мудро, наделено сознанием, так как же ей не считать умной свою любимую единственную дочь?

«И волосы у тебя короткие, и на месте ты минуты не посидишь спокойно. Утром косички – левую и правую – надо заплести, а расчесать нет возможности! Что делать? Отец тогда помог: “Стань ровно, не двигайся! Буду тебя фотографировать!” – и он достал коробку с фотоаппаратом, притворился, что снимает. Две толстые коротенькие косички кое-как удалось заплести. И так приходилось делать каждый день…»

Странно, что я не додумалась потребовать у отца все эти фотографии!

«Дочка тети Чэнь, Баоцзе, была твоей подружкой. Когда она приходила, я могла хоть немного поспать после обеда, пока она была с тобой. Просыпаюсь – все игрушки: человечки, олени – все, как кораблики, плавают в тазике для умывания, а на полу повсюду лужи!»

Баоцзе – моя теперь уже почти сказочная подруга, я совершенно не помню, не знаю ее. Но по маминым рассказам очень люблю.

«Тебе было почти четыре года. Отец повел тебя на свой военный корабль, все стали впопыхах тебя переодевать. А ты сама непонятно в какой момент положила в свой сапожок деревянную фигурку оленя. Пришли на корабль, а ты всё время у отца на руках, сама ни шагу сделать не можешь. Поставят на землю – хромаешь на каждом шагу! Все удивились, сняли сапожок, а там – олень! Отец и все его друзья засмеялись: глупая девочка! Почему не сказала?»

Мать смеялась, а я припадала к ее коленям и тоже смущенно смеялась, закрывая лицо. Вспоминая теперь, я понимаю, что ни в ее вопросах, ни в моем смущении не было никакой логики. То, что было десять с лишним лет назад, сегодня для нас совершенно ничего не значит, ни на что не влияет. И всё же какие мы были тогда глупые, смешные, как любили друг друга!

«Ты больше всего боялась, когда я задумывалась, – до сих пор не знаю, почему. Каждый раз, когда я сосредоточенно смотрела в окно или на минуту замирала в оцепенении, ты меня сразу же окликала, трясла, говорила: “Мама, почему у тебя глаза не двигаются?” – а мне нравилось, что ты подбегаешь обнять меня, и я специально притворялась, что задумалась…»

Я и сама не знаю, по какой причине. Может быть, мать задумывалась, когда ей становилось тоскливо и грустно, а я хотела растормошить ее, отвлечь? Кто теперь знает… Это осталось тайной.