Вспоминая свои давние берлинские впечатления, Антокольский писал: «Мы видели эту черную лакированную толпу прожигателей жизни, тунеядцев, извращенной сволочи, видели буржуазную чернь. Вот откуда «выросли» фашисты. Это подонки Европы».
«Мы победим!», «Победа будет за нами» — под такими заголовками «Литературная газета» печатала публицистические заметки Антокольского в первые дни войны.
За этими заметками последовали стихи: «Послание в Ленинград» (в поздней редакции — «Медный всадник), «Черноморская баллада», «Фашист — не человек». 1 января 1942 года в газете «Литература и искусство» было напечатано стихотворение «Мой сын». Так же называлось стихотворение, некогда появившееся в «Больших расстояниях». Но эти стихи не похожи друг на друга. Соотношение между ними приблизительно такое же, как между мирными и военными днями...
После короткого пребывания в Казани Антокольский, уже в декабре 1941 года, возвратился в Москву. Отсюда он выезжал только на фронт.
Сразу после нового года он вновь взялся за работу для горьковского колхозного театра, написал для него драматическую поэму «Чкалов» и вместе со своими молодыми друзьями колесил по фронтовым дорогам Подмосковья. Играли «Чкалова», а также веселую довоенную комедию В. Масса и Н. Куличенко «Сады цветут». Фронтовики принимали ее «на ура». Весну и осень 1942 года поэт провел в поездках с театром, а летом побывал в одной из гвардейских дивизий под Москвой.
Еще в 1928 году Антокольский и Бажанова поселились в Большом Левшинском переулке, 8 А, в доме, где жили многие вахтанговцы. Здесь жил и Б. Щукин. После его смерти переулок был назван улицей Щукина.
В годы войны квартира Антокольского на улице Щукина превратилась в нечто среднее между литературным штабом и гостиницей для фронтовиков. Здесь кое-как поддерживалось тепло. Гостей угощали кружкой черного кофе без сахара и куском черного хлеба с солью. Сюда приезжали прямо с фронта, чтобы немного обогреться, повидать друзей, прочитать свои новые стихи.
Здесь бывали, наезжая с фронта, Е. Долматовский, К. Симонов, М. Матусовский, В. Гольцев, здесь останавливались М. Бажан, С. Голованивский, Л. Первомайский, здесь рассказывали о буднях блокадного Ленинграда Н. Тихонов и Н. Браун, здесь находили приют и оказавшиеся бездомными москвичи, — например, А. Фадеев.
20 марта 1942 года А. Фадеев писал в Ташкент, своему старому другу В. Луговскому: «Долго скитался я по Москве, не имея квартиры. Дом наш в Комсомольском отошел под военное ведомство. Оно им, правда, не воспользовалось, но дом не отапливается, и вещи мои были вывезены родственниками и знакомыми. Наконец, я притулился на Б. Левшинском переулке у Павлика Антокольского. Здесь, в маленьком уютном кабинетике, возле полки с хорошими книгами, на диване, слегка коротковатом для меня (так что ноги мои ночью покоятся на французских поэтах), — я живу. С Павликом мы более или менее близко сошлись в Казани. Душа у меня к нему издавна лежит. В нем есть что-то душевное и благородное, без показного, — он очень застенчив, что очень талантливо изображает Ираклий Андроников, — он умен и эмоционален, талантлив и любит поэзию. Зоя очень мила и добра. Квартира у них теплая и какая-то по-особенному уютная... Коля Тихонов, вызванный на некоторое время из Ленинграда для одного задания поэтического характера, еще здесь, но скоро уедет, вернее — улетит... Дней шесть-семь я болел гриппом, — и тут мы немало почитали стихов в обществе Павлика и Зои, Риты Алигер, Виктора Гольцева (он приезжал на побывку с фронта и жил у Антокольского), Коли и меня. Самое забавное, что в течение 3-х дней вся эта компания жила у Павлика — веселой и дружной коммуной».
Это письмо отлично воссоздает атмосферу, царившую на улице Щукина. Двумя годами позже А. Фадеев подарил Антокольским свою книгу «Ленинград в дни блокады» с надписью: «Милым Зое и Павлику на память о суровой и прекрасной зиме начала 1942 года на улице Щукина, д. 8 А, квартира 38, — с неизменной любовью. Ал. Фадеев».
Забавная деталь: в квартире Антокольских у вешалки долго стояли сапоги А. Фадеева, но пользовался ими не только их хозяин. Многие приезжали с фронта в плохой обувке и щеголяли по городу в фадеевских сапогах. Е. Долматовский даже сочинил по этому поводу четверостишие, хорошо знакомое всем постояльцам гостеприимного дома на улице Щукина:
Об удивительной атмосфере военного братства, царившей в доме Антокольских, рассказывает и Маргарита Алигер в поэме «Твоя победа». В Доме Друзей, о котором она пишет с такой сердечной теплотой, нетрудно узнать дом Антокольских уже хотя бы потому, что он стоит «в переулке милом и глухом имени великого актера».
Вот как воспроизводит Алигер ту атмосферу, которую мы уже почувствовали в письме Фадеева к Луговскому:
«Дом Друзей — три лета, три зимы, на его огонь слетались мы», — пишет Алигер. Эти слова вместе с ней могут повторить многие поэты, да и не только поэты, находившие приют в доме Антокольских.
В заметке «Любовь», напечатанной к семидесятилетию Антокольского, В. Субботин рассказывает, как, проезжая через Москву на фронт, он позвонил Антокольскому, хотя их связывала всего-навсего одна встреча в Горьком, где Субботин впервые услышал «Сына». «Мне некому было позвонить. И я позвонил ему. Поэту». И дальше: «Он нетерпеливо встречал нас — всех, кто возвращался с войны. И Луконина, и Межирова, и Максимова. Ждал их. Встречал, как сыновей».
И вот больше чем через двадцать лет после окончания великой войны я сижу у полки с хорошими книгами, на диване (не о нем ли так тепло писал Луговскому Фадеев?) и листаю семейный альбом со старыми фотографиями. На меня смотрят люди того времени, которое никогда не станет обыкновенным для всех, кому посчастливилось (да, именно посчастливилось!) его пережить.
Капитан Недогонов, кавалер шести боевых наград, с папиросой в углу рта; молодой Симонов, в военной форме с двумя орденами — довоенным и военным; полковой комиссар Бажан; бравый майор Гольцев в очках, с портупеей, в авиационной фуражке с высокой тульей; совсем юный Межиров в пилотке, с лямкой противогаза через плечо; красавец Дудин с гвардейским значком и медалью «За отвагу»; батальонный комиссар Сулейман Рустам; задумчивый Тарасенков в шинели и шапке-ушанке с «морской капустой»; усатый Первомайский с длинным баварским чубуком в руке, на фоне карты Европы; смеющийся Фадеев в военной гимнастерке, но без знаков различия; кавалер ордена Красного Знамени, молодцеватый подполковник Голованивский; тощий молодой Долматовский с тремя шпалами в петлицах; хохочуший старший лейтенант Луконин в элегантном офицерском кителе.
А вот и Павел Григорьевич, в гимнастерке без погон, с довоенным орденом «Знак почета», в надвинутой набекрень пилотке, низенький, страшно худой, неисправимо штатский, но тоже подтянутый, под стать своим молодым друзьям.
Перелистав альбом, подхожу к книжным полкам и листаю сочинения тех, кого только что видел на фотографиях. Многое, очень многое впервые читалось здесь во время коротких наездов с фронта, а потом разлеталось по всей стране, чтобы надолго встать на миллионах таких же книжных полок, как эти...
Так было, например, с поэмой М. Алигер «Зоя».