Я слышал, как читали свои стихи Маяковский, Багрицпкий, Сельвинский, Луговской — каждый раз это было незабываемо, — но ни у кого из них я не ощущал такой поэтической ярости. Это было как приступ болезни, которую один поэт некогда назвал высокой...
Знакомство с Антокольским навсегда соединилось для меня с «атмосферой этой горячей горной ночи», с громадой Казбека, нависшей над нашей маленькой гостиницей, с низким звездным небом, с дорогой, уходившей в густую южную тьму.
Впоследствии я много раз слышал, как читает Антокольский.
Однажды он выступал на вечере поэтов вместе с Вероникой Тушновой и Константином Ваншенкиным. На трибуну поднялся прихрамывающий пожилой человек с палкой. Глядя на него, я вспомнил летнюю ночь у подножья Казбека и подумал, что теперь — тридцать лет спустя! — от Антокольского трудно ожидать прежней яростной одержимости.
Как я ошибся!
Павел Григорьевич прочитал «Балладу о чудном мгновении»:
Казалось, сами стихи отлиты «на диво из гулкой бронзы»!
Но сейчас я говорю не о том, как они написаны, а о том, как поэт читал их. Это был тот же Антокольский, какого я видел в селении Казбек, — такой же яростный, такой же одержимый, так же не щадящий себя.
Ощущение свойственной Антокольскому одержимости невольно распространяется на весь облик поэта. Так он читает стихи. Так он их пишет. Так он живет и работает в литературе.
В его отличной книге «Пути поэтов» собраны этюды о Пушкине и Лермонтове, Шекспире и Шиллере, Гюго и Рембо, Багрицком и Луговском. Автор счастливо соединяет в себе художника и исследователя. Меткие наблюдения и остроумные находки соседствуют в книге с полными жизни портретами классиков мировой поэзии и тех наших современников, чей путь, увы, завершен и чьи «дорогие нам человеческие облики, уже подернутые дымкой, становятся намного выше обычного роста».
Прочитав «Пути поэтов», я по праву старого знакомства позвонил автору и сказал, что, на мой взгляд, никто у нас не пишет о стихах так, как он.
Против всяких ожиданий, Павел Григорьевич удивился:
— Разве я пишу о стихах? Мне это абсолютно неинтересно. Я пишу о поэтах. Понимаете, о поэтах!
Я стал доказывать, что неточно выразился. Но Павел Григорьевич был неумолим.
— Вы выразились точно, — рассердился он. — В том-то вся и беда, что у нас пишут не о поэтах, а о стихах. Можно подумать, что у нас нет поэтов!
Оправдываться было бессмысленно. Павел Григорьевич кипел. Тридцать лет спустя со мной говорил все тот же Антокольский.
После этого разговора я перечитал авторское предисловие к «Путям поэтов», и мне бросились в глаза следующие слова: «Я собирался было назвать эту книгу «Поэтоведение», но не решился вводить в литературный и научный обиход еще один технический термин, сразу высушивающий предмет в некоем гербарии, в котором и без того хранится множество скелетиков отцветшей жизни».
Эти слова до конца объяснили мне смысл телефонного разговора с Антокольским. Ведь это же действительно необходимо — «говорить о поэзии, отправляясь от личности каждого данного поэта»!
Не стиховедение, а именно поэтоведение!
Вряд ли кто-нибудь подумает, что Антокольский собирается отменить теорию литературы.