Они жили (были или нет, зависит от читателя: буддист скажет, их не было, и я с ним соглашусь) в городе, похожем на Венецию. Много рек и старых домов. Город звали: Питер. Как человека. Приставка со святостью чаще всего молчала. Чтобы люди могли быстрее его позвать. Кроме имён, спешку не применяли. Спешка лежала в закромах и вынималась редко. По особым случаям.
Был мужчина с карманами, полными магазинов и сладостей. Совместить их – значит, узнать его работу. Он был важный, с проседью, человек, с улыбкой и добрыми глазами. Мы звали его: папа. Женщина звала его: радость моя. Люди из его карманов, с конфетами, звали его: Роман Олегович. В его доме было уютно, как в коробке конфет. Дом был не совсем домом. Квартирой в два этажа через лестницу, с бельэтажем, огромными окнами и, сквозь свет, картинами в рамах.
Женщина была лучшей картиной. Когда она расчёсывалась, светлые волосы превращались в золотые. Я смотрела на неё и думала: красота. Ей подходят все слова, какими мы её называли: мама, милая, солнце, душа. Когда она родилась, про неё сказали: Алиса. Тогда и начались приключения. Она приключала всё, что можно приключить. Шила, вязала, рисовала с музыкой в зубах. Одежда делалась сама. Ей и помощниками. Люди ходили нарядными и радовались. Чем сильнее радовались, тем ярче блестело золото в её волосах.
Где ещё водится золото, мы не думали. Мы – это я, девочка, и мальчик, мой брат. Он появился раньше. Тогда казалось, намного. Два года разницы меняются в зависимости от возраста человека. Его звали просто: Марк. Мне казалось, меня тоже зовут Марк. Я шла с ним, когда его звали. На имя Марты, моё, также откликались оба.
Однажды… это не сказка. Женщина упала на пол. Её забрали врачи. Мужчина, старея на глазах, уехал с ними. Мы молчали, пока их не было. Мужчина вернулся через несколько часов. Розы стали гвоздиками прямо в вазе. Он сказал: мама не вернётся. И прибавил: сердечный приступ. Остались трое. Мальчик. Девочка. Мужчина. Последний выглядел, как ребёнок, потерянный в чужом мире. Старшим остался Марк. В тот день я стала отдельно Мартой и начались даты. Ему было четырнадцать лет.
Звонки
– Как вы там? – Ничего. – В школе завтра появитесь? – Думаю, да. – Как Мартинка? – Читает. – Опять пьесы? – Англичан своих. Не опять, а снова. – Береги её. – Конечно, Девятка. Лизе привет. Доброй ночи. – Передам. И вам. Обоим.
Лёня Девяткин, одноклассник Марка и наш друг. Лиза – его мать. Раньше мы часто собирались у них всей оравой.
– Пойдём катать? – Ты на улице хоть был? Грязь месить? – На полигон, там можно. – Не, давай не сегодня. – С ней сидишь? – Ну как сижу. Лежу, струны перебираю. – Привет ей. Скажи ей, нам не хватает нашей Вэнди. Грохнешься, так и пойдёшь, рваньём прохожих распугивать. – Она здесь, слышит. – Мартиша, Мартиша, приём, Кость на проводе. Ты нам нужна. Слышит? – Да. – Улыбается? – Нет.
Костя Скориков, одноклассник Марка и наш друг. Моя кличка – из Адамсов. Раньше я была им аптечкой, оператором и единственной девочкой в клубе начинающих байкеров.
– Слушай, не знаете, у нас биология завтра будет? – Тебе-то всё равно… У Марты можешь спросить? – Плечами пожала. Не знает. – Чёрт. Никак не могу перестроиться. – Такие дела, Игрек. – Ну ничего, выясню. Обними её за меня. – Ага. Попробую. – Не заговорила? – Молчит.
Витя Игрецов, одноклассник Марка и наш друг. Отличник, забывающий расписание. Раньше память со всей банды имела базу в моей голове.
– Если хочешь с англичанами, сиди с англичанами. Я с тобой. Что бы там ни было. – (тишина) – Ты когда в последний раз расчёсывалась, Рапунцель? До пупа отрастила и скомкала. Смотри, как бы выстригать ни пришлось. Сиди, сиди. Не хочешь сама, я тебя расчешу.
Марк Оболенский. Мой старший брат.
***
Владелец кондитерской сети, шурша фантиками, сидел на кухне, перед бутылкой. Среди фотоснимков и ужасных мыслей. Его правая рука, голос в телефоне, сказал: «Босс, тебе бы развеяться». Он развеял из окна обёртки от конфет и продолжал делать это, пока они были. Затем дозвонилась женщина. Подзабытая и вспомненная сестра. Позвала к себе, гостить, в посёлок под личиной города. С чемоданами и личинками. То есть детьми. То есть нами. Середина ноября никого не смущала. Перевод документов – не вопрос, когда он поднят завучем новой школы. Ни я, ни Марк, уезжать не хотели. Отец сказал: надо. Рукой не взмахнул, но мы поехали.
Невский продождил Оболенским: «До встречи». Сродство наших окончаний внушало надежду к возвращению. Билеты лежали на столе. Где был поезд, ведает один поезд. Имеются в виду, конечно, работники железной дороги. Правая рука и телефон совещались с Романом Олеговичем. Мы гуляли, чтобы тот освободился и стал папой. Я грела руку у Марка в кармане. Куртка, кожаная, оставалась теплее моего пальто. Глаза брата, его волосы и родинки держались одного цвета, а я держалась за самого брата. С тенью силуэта и ресниц; звуком шагов и фраз; запахом парфюма и уверенности. Чтобы не заблудиться в тумане. Я начинала заблуждаться, когда мамы не стало: вата лезла в мою голову. Руки вытирали пыль с полок, мыли пол, ставили тарелки в моющую машинку, раскладывали вещи по местам, делали уроки, без моего участия. Марк не смог долго это видеть. Он сказал: «Живи пока жива». Чтобы я услышала три слова, ему потребовалась речь, с жестами, в красках. Я посмотрела на него. Глазами. Руки были опущены. Я подумала: «Ты жив, и я буду глядеть на тебя». Глаза поняли меня буквально, перестав воспринимать всё, что им не было. Марк играет на гитаре, без нот, берёт одним слухом. Марк включает пост-хардкор, маткор и прочие коры. Рассказывает про данхилл. Про фрирайд. Показывает видеоролики. Марк тут, Марк там. Марк есть. Марты нет.
Мы шли по проспекту, тучи супились, кони над Аничковым мостом мчались, неподвижные, а я, из всего города, пробивая зрачками туман, цеплялась за родинки. Лицо: над бровью, в переносице, на самом носу, под глазом, у подбородка. Пять. Шея: возле кадыка, вправо от ярёмной впадины и сбоку, к линии волос. Три. Косая чёлка, карие глаза. Нельзя, будучи кем-то, увидеть его со стороны. Я увидела. «Ты – сердце в статуе», – сказала я. Мой рот отказывался от слов так же долго, как я – от глаз. Марк засмеялся, нервно, но с радостью. Он ответил: «Ещё наживёмся».
Высокий, спортивный, на сей раз без горного велика, зато с трюками мимики, Марк вёл меня из дома домой через набережную, скверы и улочки, чтобы подышать, а потом – за парадную дверь, в лестницу, на этаж с квартирой. Всё, во главе с отцом, ждало отъезда. Машина, как спешка, спряталась в гараж. Правая рука, папин партнёр, отвозил нас в своей. Под крышкой его улыбки томились высказывания. Он выключил их, чтобы не спалить. Поезд прибыл на перрон. Никто не обнимался.
Знаки и препинания