Манфред рассмеялся.

– Помните Андерсона? Когда мы заткнули ему рот кляпом, привязали к стулу и сказали, почему он должен умереть… Когда в полутемной комнате не было ничего, кроме умоляющих глаз приговоренного, мерцающего приглушенного света лампы и вас с Леоном и несчастной Клариссой в масках. Вы стояли молча, а я читал смертный приговор… Помните, как в эту минуту в комнату из кухни снизу донесся запах жареного лука?

– А вспомните цареубийцу, – подхватил Леон.

Пуаккар кивнул.

– Вы имеете в виду корсет? – уточнил он, и остальные двое засмеялись.

– От жизненной прозы невозможно отделаться, – вздохнул Манфред. – Бедный Гарсиа, от которого зависят судьбы наций, и любопытные девицы из окрестных лавок; трагедия и запах лука; выпад рапиры и китовый ус корсета… Они неразделимы.

Все это время Тери курил сигарету за сигаретой и смотрел на огонь, подперев голову руками.

– Возвращаюсь к нашему делу, – сказал Гонзалес. – Я полагаю, больше мы ничего не можем сделать до… того самого дня?

– Ничего.

– А после?

– Наши художественные репродукции.

– А после? – повторил Пуаккар.

– Есть дело в Голландии, а именно, Херман ван дер Биль, но там ничего сложного. Предупреждать его надобности нет.

Пуаккар посерьезнел.

– Я рад, что вы заговорили о ван дер Биле, за него давно уже надо было взяться… Через Хук ван Холланд или через Флиссинген?[22]

– Если будет время, через Хук, конечно.

– А Тери?

– Я о нем позабочусь, – легкомысленно произнес Гонзалес. – Мы с ним поедем по суше, в Херес… Там, где девушка, – улыбнувшись, добавил он.

Объект их разговора докурил десятую сигарету и, тяжело вздохнув, выпрямился.

– Забыл вам сказать, – продолжал Леон. – Сегодня, когда мы выходили на прогулку, Тери очень заинтересовался объявлениями, которые висят на каждом углу. Ему очень хотелось знать, почему их читает так много людей. Пришлось ему солгать… А я терпеть не могу ложь, – Гонзалес говорил совершенно искренне. – Я наплел ему что-то о скачках или о лотерее, и он, кажется, поверил.