— В наших журналах эти кактусы ещё называют бугорчатыми, — продолжил он. — Мой пока маленький. Потом он перестанет быть круглым — станет цилиндрической формы. Надеюсь: увижу, как он дорастёт до положенных его виду пятидесяти сантиметров в высоту и двадцати в диаметре. Мишаня, ты горячий чай любишь пить, или разбавить тебе его кипячённой водой?

— Разбавить, — сказал я.

Опустил взгляд на подоконник: на расставленные там в два ряда горшки с кактусами.

— Громче говори! — потребовал генерал-майор.

Я повторил свой ответ: теперь уже прокричал его.

— Ну и правильно, — сказал Фрол Прокопьевич. — Нечего обжигать язык.

Он поставил на застеленный белой скатертью стол пузатую сахарницу, рядом с ней примостил тарелку с блинами и горшочек с мёдом. Указал рукой на табурет в углу.

— Присаживайся вон туда, к стеночке, Мишаня, — сказал он. — То моё любимое место. С него и на кактусы можно полюбоваться, и небо хорошо видно. Небо сегодня красивое, слоистое… люблю такое. Уже разглядывал его перед твоим приходом — взгрустнул немного.

Лукин расставил чашки.

— Я вот тут с краешку сложу крылья, — заявил он. — Похозяйничаю. Нечасто ко мне гости захаживают. Невестка не в счёт: она давно уже тут за хозяйку. А внуки по училищам разлетелись. Вот Юра Каховский одно время повадился навещать старика. Хороший паренёк: справный. Но теперь и он редко заглядывает.

Фрол Прокопьевич примостил на столешницу кувшин с водой.

— Телевизор я смотрю редко: соседей жалко, — сказал генерал-майор. — Люди они хорошие. С чего им страдать из-за моей тугоухости? Всё больше газеты почитываю; да ещё с кактусами, бывает, беседую. Растения — они ж ведь тоже живые организмы. Слушают; и никогда не спорят.

Лукин налил мне чай, плеснул кипяток и себе в чашку.

— Я как посмотрел тогда на Серёжин кактус — сразу почувствовал в нём родственную душу, — сказал он. — Это потому, Мишаня, что я тоже уже не первый десяток лет сижу на земле. Прочно пустил корни в своей конуре. На небо теперь только из окошка любуюсь. Да и колючий стал — на земле-то.

Пенсионер хмыкнул, щедро сыпанул себе в чашку сахар.

Я лишь сейчас обратил внимание, что для встречи со мной Фрол Прокопьевич нарядился вовсе не по-домашнему. А может, и не для меня он так приоделся; а я застал пенсионера перед походом «на люди». Генерал-майор «хозяйничал» на кухне в голубой рубашке (складками собравшейся на рукавах — будто с чужого плеча), в отутюженных серых брюках, шаркал по полу старенькими коричневыми тапочками (они смотрелись на его ногах нелепо, плохо сочетались со стрелками на штанинах и застёгнутой на все пуговицы рубахой). На смазанных кремом (чисто выбритых) щеках и подбородке ветерана влажно блестела кожа. Смещённый влево пробор на аккуратно причёсанных волоках смотрелся идеально прямым, словно его укладывали по линейке.

Лукин постучал ложкой по краю чашки, аккуратно положил её на скатерть.

— Пей чай, Мишаня, не стесняйся, — сказал он. — И блинами не брезгуй. Я боялся, что засохнут они у меня: уж очень в этот раз невестка расстаралась — одному мне такую кучу за неделю не осилить. А видишь, как оно обернулось. Она как чувствовала, что ты придёшь. Теперь мне и гостя нашлось чем угостить.

Фрол Прокопьевич сдвинул в мою сторону мёд.

Я поблагодарил его улыбкой. Не спешил пачкать блинами руки. Изображал скромность: крохотными глотками потягивал несладкий чай.