5

Тот день миновал быстро, не о чем особенно вспомнить. По дороге мы с Лизой говорили о каких-то неважных вещах, она вежливо поддерживала разговор — всего-навсего. До Ямок от Журавки — километров десять, не больше; мы высадили учительницу возле школы, она махнула рукой на прощанье, поблагодарила и пообещала — мы еще встретимся. Если бы я только знал тогда, при каких обстоятельствах состоится эта наша встреча…

Увидев, что участковый привез с собой еще несколько людей в форме, один из которых вдобавок — начальник районной милиции, поселковый председатель, плюгавенький дядька Назар Пилипчук, который постоянно вставлял, где надо и где не надо, фразу «пан-товарищ», сначала заметно перепугался, потом — прямо на наших глазах — успокоился, выгнул хилую грудь колесом, одернул на себе пиджак. Около часа Калязин проводил беседу с ним и со срочно созванным поселковым активом, а потом председатель лично прошел с нами по домам.

Вот только пользы от этого не было: местные люди в основном зыркали на нас исподлобья, отвечая короткими рубленными фразами, сводя все к «не знаю, не видел, не слышал, не читал», или наоборот — встречали, раскрыв объятия, пытались посадить «панов начальников» за стол. Только кого-кого, а меня точно не обманешь: губы улыбаются, руки мечут на стол полумиски и чарки, а глаза без всякой приветливости, настороженные, цепкие, сразу видно — показное гостеприимство, а за ним прячутся и страх, и ненависть.

Благодаря Пилипчуку мы в нескольких хатах все же позволили себе ненадолго присесть. Он еще по дороге объяснил: сам знает, где точно можно, где к представителям власти в самом деле относятся нормально и где такое отношение стоит закрепить. Спасли фронтовая закалка и некоторый оперативный опыт: к концу дня удалось и угоститься несколько раз, и наладить определенные контакты с теми, кого Пилипчук считал проверенными и надежными, и при этом не позволить себе лишнего. К тому же Василий Задура пригласил к себе, и, как предупредил, жена его уже хлопотала у печи, поэтому не зайти — обида смертельная, да и отчего бы не зайти, раз мужик хороший.

Единственное, что оставалось, — понять, вернемся ли мы назад, в Олыку, на ночь глядя. Тут сам Калязин одобрил решение: остаемся ночевать. Только у Задуры негде, потому что дом небольшой, детей двое, старушка мать. Впрочем, и этот вопрос поселковый председатель взялся решить: солдата-водителя положит спать у себя (там, во дворе, можно будет оставить и «виллис»), а нас с «паном-товарищем» полковником устроил на ночлег ко вдове, чья хата стояла почти на краю Ямок. Полковник еще полушутя спросил, не пустят ли люди слух о вдове, у которой ночуют двое москалей, на что Пилипчук, тоже полушутя, ответил: так у нее места много, у нее часто гости ночуют, молва давно уже идет, поэтому слухом больше, сплетней меньше…

У участкового посидели хорошо, на то время Калязин даже позволил себе и другим забыть, что он — товарищ полковник, эту его манеру я еще с фронта помню. Сначала поселковый председатель, без которого ужин не обошелся, пытался в наш разговор вставить свои пять копеек. Потом понял: лучше тихонько сидеть и отзываться, когда просят. Потому что не о чем говорить плюгавому плоскостопому дядьке, который в сорок первом сбежал из родного села вместе с Красной армией, а вернулся вслед за ней в сорок четвертом, все это время просидев из-за своих болячек, настоящих или выдуманных — это уж на совести врачей, — по тылам. И сидели бы мы еще, потому что давно так не ужиналось в хорошей компании, да сам Калязин, взглянув на часы, сказал: все, мол, мужики, завтра подъем ранний, еще не всю работу здесь, в Ямках, провели, нужно еще собрать поселковый актив и вставить все, что не вставлено. От этого обещания Пилипчук как-то скорчился: видно, не очень ему нравилось, когда приезжали из района и вставляли все, что нужно, туда, куда надо. Но ничего не поделаешь — такая его судьба.

Когда расходились — не удержался я, обнялся с Василием Задурой. Так уж мне понравился этот мужик, фронтовик, который не боится косых взглядов, надевает милицейскую форму, служит Советскому Союзу и, как может, охраняет односельчан от лесных бандитов. В отличие от них участковый не прятался и, как мне показалось, никого особо не боялся. Мол, я у себя дома, в своей хате, а они пусть как хотят… Договорились, что придем завтракать, Задура даже сам вызвался проводить нас к Килине, чтобы предупредить ее: гостям дорогим на утро только молока, а завтрак им уже готовится. На это Калязин ответил, что сам проконтролирует, тоже обнял участкового, правда, не так крепко, как я, — помнил о субординации даже в таком состоянии.

А уже через час, когда вдова положила нам на пол две большие перины, две подушки и выбитые одеяла и оставила отдыхать, я убедился: мой бывший командир и теперешний начальник многое помнит. Только я задремал, отдав тело подушке с периной, как меня разбудил толчок в бок. Спал я в одежде, снял только портупею и сапоги, а пистолет положил рядом, поэтому и схватил его, еще не продрав глаза. Хотел спросить, что случилось, но вдруг шершавая ладонь закрыла мне рот. В нос ударил запах табака, смешанного с потом, а прямо в ухо я услышал шепот:

— Тихо. Молчи, ни звука. Делай, как я.

Сразу узнав голос Калязина, я не понимал, что происходит. Но, привыкнув к выполнению приказов, во тьме кромешной намотал портянки, обул сапоги и приладил портупею. Похоже, полковник рядом делал то же самое.

— Тихо, — повторил он из темноты. — Осторожно ступай за мной.

Его тень скользнула к окну, я двинулся за ним, но меня остановил шепот:

— Постель!

В первое мгновение я не понял, при чем тут постель, но потом догадался: резко развернулся, быстро расправил свое одеяло так, словно под ним кто-то лежит, и снова вернулся к окну. Калязин осторожно отворил его, ужом выполз наружу, обошел дом кругом и на карачках пересек двор до копны сена под деревянным навесом, что держался на четырех крепких жердинах. Я прокрался следом, а Калязин подхватил легкую лестницу возле копны, обошел стог с тыла, приставил лестницу, ловко влез наверх, под крышу. Миг — и я уже был возле него.

— Сбрось, — услышал я новый приказ и, поняв, о чем речь, сбросил ногой лестницу на землю. Только теперь, примостившись возле Калязина и ощущая его тяжелое, смешанное с духом выпитого самогона, дыхание, спросил: