Кнопф перестает пить и делает опять кругообразные движения бутылкой. Мы ждем, что он вот-вот упадет. Врач заявил, что даже капля алкоголя для него гибель. Через некоторое время он исчезает в глубине комнаты, словно труп, который медленно погружается в воду.

— Прекрасная смерть, — говорит Георг.

— Следовало бы сказать семье.

— Оставь их в покое. Старик ведь был ужасный злыдень. Они рады, что он умирает.

— Не знаю. Привязанность бывает разная. Ему можно бы сделать промывание желудка.

— Он будет так противиться, что его еще удар хватит или печень лопнет. Но, если это успокоит твою совесть, позвони врачу Гиршману.

Я дозваниваюсь до врача.

— Старик Кнопф только что высосал бутылочку водки, — сообщаю я. — Мы видели из нашего окна.

— Залпом?

— Кажется, двумя залпами. Какое это имеет значение?

— Никакого. Просто из любопытства. Мир праху его.

— А сделать ничего нельзя?

— Ничего, — отвечает Гиршман. — Ему и так и так конец. Меня удивляет, что он проскрипел до сегодня. Поставьте ему памятник в виде бутылки.

— Вы бессердечный человек, — говорю я.

— Вовсе не бессердечный. Я циник. А разницу вам следовало бы знать. Мы ведь с вами работаем в одинаковой области. Цинизм — та же сердечность, только с отрицательным показателем, если я могу этим вас утешить. Выпейте в память возвратившегося к праотцам отчаянного пьяницы.

Я кладу трубку.

— Кажется, Георг, — говорю я, — мне действительно давно пора расстаться с нашей профессией. От нее слишком грубеешь.

— От нее не грубеешь, а тупеешь.

— Еще хуже. Это не занятие для члена верденбрюкской академии поэтов. Разве могут сохраниться в человеке глубокое изумление, благоговение, страх перед смертью, если приходится расценивать ее по кассовым счетам или по стоимости памятников?

— Даже в этом случае она остается смертью, — отвечает Георг. — Но я понимаю тебя. Давай пойдем к Эдуарду и молча выпьем стаканчик за упокой души старого служаки.