Тишина ветра, шелеста трав и листвы. Сворден Ферц переступил через остатки стен стандартного полевого дома на две семьи, побродил из комнаты в комнату, обозначенные все еще заметными бугорками пластолитовых панелей, медленно, но верно разлагающихся под воздействием мирового света, забрел туда, где по его мнению должна была располагаться спальня, и с блаженством растянулся на воображаемой стандартной лежанке.

Насколько он помнил аскетичный стиль подобных временных жилищ, по жесткости лежанки ничуть не уступали голой земле. Растянуться на травяной поросли казалось чистым блаженством.

– Официальный запрос БВИ! – провозгласил лежащий на травке Сворден Ферц, для пущей убедительности щелкнув пальцами.

На сей раз ему показалось, что он услышал некое шипение, как если бы некто решил проиграть на древнем патефоне запиленную пластинку с музыкой сфер, где божественные по происхождению звуки неумолимо тонули в скрежете и визге, и лишь страждущая душа минуя уши улавливала в безобразной какофонии хрустальной перезвон гармонии.

Отклик определенно имелся. Вряд ли при эвакуации станции они додумались бы отформатировать информационные каналы. Хотя… с них станется! Вон, даже на трубы позарились!

– На что же это похоже? – на сей раз вопрос очевидно адресовался самому себе, поскольку имелась у Свордена Ферца даже не мыслишка, а вполне себе правдоподобная гипотеза. – А похоже это на небрежную, торопливую, и, в общем-то, дурацкую попытку приведения в действие печально знаменитой статьи Экспедиционного Уложения, которую каждый уважающий себя специалист именует не менее уважительно не по номеру, а исключительно по первым словам преамбулы: “В случае обнаружения признаков враждебной разумной жизни…”

Он даже картинку себе не в меру живую и чересчур драматичную нарисовал: глубокая тьма под раскинувшим маскировочные сети суперкрейсером, хаотично прорезаемая лучами прожекторов, вой сирены, грохот погрузчиков, плач разбуженных детей, чпоканье механозародышей, при такой спешке больше похожее на небольшие взрывы, чем на проклевку биофоров, хаос и толкотня, спорадические вспышки активности, тут же сменяющиеся спазмами черной депрессии, паралич, а в худшем случае – шизофрения управления, когда одна рука не ведает, что творит другая, а если и обнаруживает, что правая совершает несусветную глупость, то левая немедленно бросается ей на помощь, дабы глупость усугубить до трагической ошибки.

Только так и не иначе.

– Ну вот, – сказал голос, – вы и ознакомились с изнаночной стороной жизни Флакша.

Мир неумолимо стягивался в точку, как сдувающийся шарик, обостряя иллюзию – словно оказался в командной рубке крейсера дальней разведки, не хватало лишь линий проекционной развертки.

Сворден Ферц сорвал и прикусил горькую травинку.

– Какова ваша гипотеза? – поинтересовался голос. И словно не доверяя точности модулированной интонации, добавил:

– Интересно послушать.

– Вам известен мой доклад, – сказал Сворден Ферц.

– О! Доклад! – воскликнул голос, переборщив с эмоциональностью, как это обычно случается при долгом отсутствии практики общения с человеком. – Не сочтите за лесть, но стилистически доклад безукоризнен! Без всяких этих замшелых статусных и ролевых акцентов – “студент”, “посторонний” или “мачо”. Поверьте, я ничего не имею против психологии, ха-ха, но из сочинения на тему “Как я провел каникулы у дедушки” даже мне утомительно выделять информативное зерно. Не могу удержаться и не процитировать: “На Флакше мы столкнулись с чем-то, что что до сих пор не замечали в запале самолюбивого стремления творить добро, причем творить его так, как понимаем его только мы. Мы пришли и увидели мир, переживший катастрофу и потому озверевший, короче говоря, мы увидели то, что ожидали увидеть. Но мы упустили из виду, что смотрим на него сугубо с человеческой точки зрения и говорим о нем на языке человека, где есть слова “добро” и “зло”. Но на Флакше нет человека и нет этих слов.”

Сворден Ферц поморщился, ибо никогда не любил произнесения вслух собственного эпистолярного наследия. Мало того, что по каким-то высшим соображениям все это требуется подавать в инстанции исключительно в рукописном виде, так еще необходимо заслушивать художественное исполнение своего мемуара на заседаниях квалификационных комиссий.

– Насколько серьезна ваша аргументация? – продолжил голос с явственным сварливым привкусом корифея, уже забывшего, в силу необратимого склероза, что значит – регулярно проходить процедуру реморализации. После подобного функционеру по спрямлению чужих исторических путей ничего не оставалось, как возвести оче горе, посыпать голову пеплом и воззвать к справедливости и милости установленным заклинанием: “И как же меня угораздило?!”

– Лежите-лежите! Сидите-сидите! – вступил в разговор добродушный голос еще одного корифея, наблюдавшего за телесными перемещениями испытуемого. – Не следует так расстраиваться, уважаемый… Мы всего лишь желаем торжества идеалов истины… Понимаете, голубчик? Истины! Поэтому не гневите… сь на старых маразматиков, хо-хо, изложите все по порядку, без излишней цветистости, нагую, так сказать, суть.

– Хорошо, – вдруг успокоился Сворден Ферц, присел на корточки, уподобляясь видом закоренелому воспитуемому, и сорвал очередную травинку. – Излагаю голую суть. Передо мной была поставлена задача…

Голос внимал не перебивая. И хотя по мере изложения Сворден Ферц начинал предощущать возникновение в его молчании неких напряженностей, каковые могли разрядиться некими уточняющими вопросами, возражениями, междометиями или просто стариковским кашлем корифеев, ему, тем не менее, дали договорить до конца. Все, что хотел. О кругах Дансельреха, что линиями обороны ограждает мир дружества, любви и гармонии от неукротимой враждебности окружающей среды, во имя торжества разума и человечности принося в жертву наименее ценных своих членов, бросая в злые щели дасбутов и крепостей подонки, быдло, экскременты истинной социальности, но при этом же тщательно отделяя зерна от плевел, агнцев от козлищ и человеков воспитанных от недочеловеков разумных.