Однако находки древности лишены постыдности, поскольку отполированы до блеска океаном минувших времен, выступая прохладными свидетельствами высоких взлетов и глубоких падений.

Иное дело собственная память.

Человек воспитанный не лишается способности творить зло в силу онтологической поврежденности рода человеческого, но творит его в узких пределах герметичных переборок, воздвигаемых внутри души его тайной личности. Только так возможно спрямление чужих исторических путей. Только так возможно открытие жестоких чудес науки, безжалостно взимающей дань человеческими жизнями. Только так возможен мир любви и братства, где скверные проделки ближнего своего признаются за симптомы неизлечимой болезни, корни которой милосерднее скрыть от ближнего, нежели в глаза назвать хамом и подлецом, отвесив пощечину или вызвав на дуэль.

Возьмите гипотетическую ситуацию, где в каком-то отдаленном мирке, целиком и полностью отданном творцам счастья человеческого, служителям храма величия человеческого разума, природа вознамерилась доказать свое неодолимое превосходство и грозится смести все живое с поверхности шарика, подвешенного ни на чем. Встает дилемма: кого спасать с гибнущего мирка? Творцов и служителей вместе с их почти готовыми чертежами и схемами очередного протеза счастья человеческого или же группу детей, волей жестокой случайности оказавшихся на планете?

В перечне готовых рецептов Высокой Теории Прививания отсутствуют подобные ингредиенты, из которых возможно сварить похлебку, отвечающую изысканным вкусам творцам прогресса и диетической пресности штатных морализаторов.

Впрочем, не столь важен вкус поднесенной ко рту ложки, сколько воспоминание о съеденном блюде. Почему бы не удовлетворить и творцов и морализаторов, создав для каждого, благо чудеса современного ментососкоба позволяют подобное, удовлетворяющую его версию события?

Хотите спасти детей? Вот вам, пожалуйста – санаториум “Огоньки”, где визжат и плещутся драгоценнейшее обретение человечества, искупленные из смерти жертвенным агнцем прогресса. Езжайте и убедитесь. Только не брюзжите о нерадивых ученых, так и не доведших до ума систему планетарной нуль-транспортировки.

А уж ежели вы готовы протянуть руку спасения творцам и служителям культа величия человеческого разума, имея в виду тысячи и тысячи спасенных по всей планете жизней, оказавшихся в пределах мгновенной досягаемости соответствующих компетентных служб, то смело шагайте внутрь стакана нуль-транспортировки и если вас не настигнет нейтринный шторм, то вы тут же очутитесь у подножия мемориала в честь сложивших головы в великой битве разума и мракобесия.

Счастье человечества на том и зиждется, что для каждого оно готово создать тот вариант бытия, который принесет человеку неописуемое эмоциональное, эстетическое и интеллектуальное наслаждение. И уж никто не постоит ценой за подобную благодать.

Сворден Ферц открыл глаза и посмотрел на укрытого пледом человека. Изрезанное глубокими морщинами лицо в своем спокойствии походило на лик истукана, взирающего на океан.

– Вайсцан, – тихо позвал Сворден Ферц.

Человек никак не отреагировал. Он продолжал неподвижно лежать на кушетке и смотреть на занавешенное старомодной портьерой окно. Острые лучики света проникали сквозь отверстия – следы ветхости, а может и моли, разбавляя сумрак комнаты. Было холодно как в склепе – из вентиляционных щелей вытекал стылый воздух, шевеля прикрепленные по бокам охладителей бумажки.

Из мебели, кроме кушетки, имелся приземистое кресло невыразимой древности, но вполне еще крепкое, под стать ему низенький столик с одиноко стоящим стаканом, покрытым ледяными и почему-то не тающими потеками, да лампа, перекочевавшая сюда из музея покорителям космоса – на заре космоплавания такими любили оснащать стандартные жилые модули. Висящие по стенам детские рисунки в прозрачных обоймах за мебель считать не приходилось.

Сворден Ферц потянулся и дотронулся до лежащей поверх пледа руки. Жилистая ладонь с длинными, точно у пианиста, пальцами с распухшими от артрита суставами – профессиональная метка человека, большую часть жизни проведшего за пределами естественной гравитации. Темная, старческая кожа запястья, на фоне которой даже обтрепанный и засаленный обшлаг пижамы выглядел ухоженно чистым.

Словно почувствовав осторожное прикосновение, человек тяжело вздохнул. У переносицы блеснула слезинка.

– Вайсцан, – повторил Сворден Ферц и сжал старческую ладонь. По сравнению с его собственной холодной рукой она оказалась неожиданно горячей.

– Зачем? – скорее догадался по шевельнувшимся губам, нежели услышал вопрос.

Действительно – зачем? Вопрос из золотого фонда софистов, непревзойденной вершиной которого остается бессмертное: “Что есть истина?”

– Я все понял, Вайсцан, – проникновенно сказал Сворден Ферц. Так, скорее, разговаривают с капризными в болезни детьми, желая дать им горькое лекарство. – Выслушайте меня…

Лицо лежащего внезапно исказилось. Маска предсмертной невозмутимости человека, вполне уверенного, что ТАМ ничего нет – ни ада, ни рая, ни, тем более, высшего суда, так, наверное, невозмутим яспис кристаллозаписи перед стиранием из него всей информации, вот эта маска вдруг преобразилась в лик обиженного скверными детишками юродивого, готового завыть от боли, заплакать, распустив рот и пуская слюни.