В одиночку Шлиссельбургской тюрьмы, а других камер там и не было, не проникали никакие новости, так что Олег мог только догадываться, что происходит во внешнем мире. Иногда, в самые тяжелые моменты он начинал думать, что ПНР больше нет, что бывшие соратники все до одного тянут срок, как и он сам…

Но нет, вот эта машина, и молодой носатый брюнет, типичный еврей, по выговору — уроженец Малороссии.

— Ортенберг. Давид. Иосифович, — представился тот так, что каждое слово прозвучало отдельно, и протянул руку.

Олег пожал ее, и только после этого вспомнил, что надо что-то сказать.

— Очень приятно, — произнес он, с трудом ворочая языком. — Разучился говорить немного. Меня вы знаете, как звать.

— Несомненно, — Ортенберг распахнул заднюю дверцу. — Я прибыл сюда именно за вами. Садитесь, поехали, и вообще.

— Куда? Зачем?

— На Разъезжую улицу, в губернское управление, — сам встречающий плюхнулся на сиденье рядом с шофером.

— Зачем? Но я… — все смешалось в голове у Олега. — Но как же семья? Жена?

Все эти месяцы перед ним стояло лицо Анны, бледное и заплаканное, такое, какое он видел в зале суда, и он мечтал лишь об одном, что выберется из тюрьмы, вернется домой, обнимет ее и скажет «Извини, родная…».

— Семье придется подождать, — Ортенберг повысил голос, чтобы его было слышно за шумом двигателя. — Понимаю ваше желание, но сам товарищ Штилер хочет видеть вас немедленно, и не просто так он приехал в Петроград, достал автомобиль и отправил меня сюда… вот уже полгода, как я возглавляю сектор печати в партийном отделе пропаганды.

Ясно, Паук на свободе, и на том же посту, где был прошлым летом.

Значит, ПНР существует, и не все в ней так плохо…

Но для чего Штилеру понадобился вчерашний узник, бывший редактор питерской партийной газеты?

Спрашивать бессмысленно — этот человек, несмотря на молодость и еврейское, совсем не евразийское происхождение, занимающий столь высокий пост в ПНР, может и не знать ответа, или иметь приказ о молчании.

Семье же, похоже, придется подождать до вечера, до того момента, когда его отпустят.

Зверски хочется обнять сына, зарыться лицом в волосы жены, и просто стоять, чувствуя на шее ее дыхание, ощущая знакомый запах, как бьется любимое сердце… но долг превыше всего, первым делом он должен думать о судьбе страны и партии, и лишь затем о собственном счастье.

— Каково там было? — спросил Ортенберг через плечо, и в голосе его прозвучало сочувствие.

— Так себе, — Олег поморщился. — Еще раз не хочется.

Крохотная, примерно четыре на три метра камера с серыми стенами, похожая на вырубленный в камне гроб… Железная откидная кровать, которую поднимают утром и опускают вечером, стол и табурет… Тонкий матрас, подушка, одно название, а не подушка, байковое одеяло, ничуть не защищавшее от холода… Судно и рядом настоящая раковина с краном, откуда течет ледяная, желтая от ржавчины вода… Окно, забранное решеткой, и наполовину снизу закрашенное серой краской, чтобы узник не мог видеть, что творится снаружи… Негаснущая голая лампочка пот потолком, раздражающая глаза, доводящая почти до безумия…