– Оставь меня в покое, женщина! – четко выговорил больной и отключился.
– Что? Это – твоя благодарность? Так ты мне решил отплатить за все хорошее?
– Дама, не мешайте транспортировать больного! – нахмурился врач. – Он обескровлен, низкое давление, а вы тут отношения выясняете. Отойдите от машины!
– Да везите вы его хоть к дьяволу! Знать его больше не хочу!
– Как скажете, – ответил санитар, захлопнув дверцу машины, и посмотрел как-то странно.
Надежде от такого взгляда стало неуютно и зябко. Захотелось на дачу к теплой печке. И чтобы чай горячий, и варенье мамино черносмородиновое.
«Завтра утром непременно поеду, – подумала она, – встану пораньше и поеду…»
Глеб Николаевич Клюквин сидел в своем кабинете и думал о том, что его ждет. Ему было чудно и странно – это был кабинет его отца, пока тот управлял своей фабрикой. А потом Николая Прохоровича разбил апоплексический удар… Это случилось в тот день, когда необъяснимым образом пропала его любимая, единственная внучка Лялечка.
Она пропала ночью из закрытого особняка – и больше никто ее не видел. У Лялиного отца, старшего сына Николая Прохоровича и Глебова брата Бориса, тоже после этого опустились руки, и Глебу пришлось встать за штурвал семейного корабля. Он справился, стекольная фабрика продолжила работать, дела пошли даже успешнее, чем прежде… пока не наступил роковой семнадцатый год.
Тогда казалось, что все пойдет прахом.
По городу на повозках и автомобилях разъезжали революционные матросы и большевики в кожаных куртках, нагрянули они и на фабрику Клюквиных. Глеба Николаевича арестовали и уже хотели расстрелять как буржуя и эксплуататора, но за него пришли просить рабочие с фабрики. Оно и понятно, ведь они не видели от Клюквиных ничего, кроме хорошего. Хозяева построили и содержали для своих работников больницу, несколько школ для их детей, богадельню для неимущих стариков.
Как ни странно, чекисты выслушали рабочих и отпустили Клюквина. С тех пор он числился на фабрике главным инженером и председателем заводского комитета, но делал то же, что и прежде, – руководил всем. Под его руководством фабрика продолжала работать даже в самое тяжелое время – в восемнадцатый и девятнадцатый годы.
Потом жизнь начала понемножку выправляться, а когда власти объявили новую экономическую политику, Глеб Николаевич выдохнул и поверил, что все еще может наладиться.
Однако сегодня ему позвонил старый знакомый, как и он, из бывших, и сказал, чтобы Глеб все бросал и уезжал как можно дальше.
– Иначе тебя заберут!
Глеб хорошо помнил восемнадцатый год и тюрьму ЧК и очень не хотел испытать это снова. Но и бросать свою привычную, налаженную жизнь, фабрику, которой он отдал столько лет и столько труда, тоже было тяжело.
Размышляя об этом, внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд.
Глеб поднял голову. В кабинете, разумеется, никого не было. Никого, кроме него. Но на стене напротив стола висело зеркало. То самое, которое он много лет назад привез из Италии.
Отцу это зеркало чем-то не понравилось, и он велел убрать его в кладовую. Но когда Глеб занял отцовский кабинет, то приказал повесить зеркало здесь – оно напоминало ему о славных деньках, проведенных в Венеции, и где-то в глубине души рождало надежду, что то время еще может вернуться.
Вокруг зеркала ходили смутные слухи, но Глеб не был суеверен и на эти слухи не обращал внимания…