По мере того как пейзаж за окном обретал привычные краски, мысли Хадиджи становились все яснее и четче. Прежде всего, она должна оставаться самой собой. Непоколебимой скалой, против которой бессильны любые атаки извне, даже самые безумные. Твердым орешком, о который жизнь только обломает зубы. Так она всегда выходила победительницей. Война продолжается, вот и все.
В Марке не было такой силы, она это чувствовала. Он боролся, но он уже не верил. Он сопротивлялся ради нее, из чувства долга, по необходимости, но без веры. Он был обречен. В собственном сознании.
И еще одно она знала совершенно точно: она его больше не любит. Слишком много пагубных волн, слишком много наваждений, слишком много призраков вокруг этого человека. Но, будучи доброй девочкой, она по-прежнему жалела и не хотела покидать его. От закона циклов никуда не денешься: вместо того, чтобы сердиться на него, она все еще была готова его выхаживать, как в течение многих лет выхаживала мерзавца, которого ей приходилось колоть между пальцев и кормить с ложечки.
Орлеанские ворота. Проспект Женераль-Леклерк. Алезиа.
Одним из главных в Париже считался комиссариат 14-го округа на проспекте Мен. Хадиджа сразу же вспомнила об этом комиссариате, мимо которого лежал их обратный путь. Она знала это место, потому что, будучи подростком, часто попадала сюда во время «антиарабских» облав субботними вечерами.
Она остановилась прямо перед входом, на другой стороне проспекта, возле ресторана «Ля Маре». Казалось, Марк не может решиться выйти из машины. Она повернулась к нему:
— Или это, или Реверди. Что выбираешь?
Марк посмотрел на часы: их мариновали уже около часа. В помещении было полно людей. Легавые, жалующиеся, правонарушители. Здесь все кипело после арестов, произведенных накануне: нормальный вечер пятницы в районе Монпарнас.
Из камер для задержанных периодически выводили подозреваемых в наручниках и вели через зал в соседние помещения; одни шли понурившись, другие, наоборот, вопили. Были тут и «честные люди», явившиеся искать справедливости, они толпились у стойки приемной, как посетители кафе в ожидании кофе. И легавые — кто в форме, кто в гражданском — пытались успокоить утреннее бурление.
Все это освещалось белесыми неоновыми лампами — от внешнего мира помещение отделяли матовые стекла. Комиссариат жил в своих особых пространстве и времени, словно не подчиняясь циклу смены часов. Скверное затянувшееся пробуждение. Непроходящее похмелье.
Какой-то лейтенант пообещал, что примет их как можно раньше. Марк не нервничал — он не играл роль «главного свидетеля» по «делу чрезвычайной важности». Он чувствовал себя слишком измученным для этого. И вообще, он не испытывал ни раздражения, ни нетерпения. Только опустошение. Действительность он воспринимал одновременно приглушенно и остро, словно через толщу воды. Шумы и запахи комиссариата достигали его через толстые водные стены.
Впрочем, после бурных переживаний прошлой ночи он мало-помалу начинал осознавать истину. Например, он пытался оценить гибельность собственного существования. Жуткая смерть Алена. Мученичество Венсана… Невозвратимые долги, рассчитываться по которым он не готов. Прошлой ночью он играл в героического воина, в самурая, изготовившегося к битве. Но тогда он не брал на себя никаких обязательств, ибо был уверен, что умрет. Но настало утро, а он еще жив. И значит, ему придется платить.
И не кровью, не страданиями. Расплата придет через узенькую дверь. Дверь судейского кабинета. Его раздавит судебная машина. Сперва в стенах префектуры; потом в тюремной камере. И оставался только один вопрос, который еще что-то значил: почему он не обратился в полицию раньше? Мог ли он предотвратить смерть Алена и Венсана?
Оставалась еще одна загадка, куда более угрожающая: почему Реверди не напал на них прошлой ночью? Он не мог себе представить, что им удалось провести его. Хищник шел по их следам. Он следил за ними всю ночь. Зачем? Почему он откладывал расправу с ними? Что-то от него ускользало. Хадиджа поднялась:
— Куда ты?
— Я хочу пи-пи. Можно?
— Нет.
— Это такая шутка?
Она указала на людей в форме, на лейтенантов, пробегавших мимо с протоколами в руках.
— Мне кажется, тут можно дышать спокойно, а?