Я же проверяющий. Тут есть и магазин «ОсобТорга», и закрытые распределители. Это те — всем знакомые по книжкам. Я видел их вживую. Закрытые распределители снабжали начальство «микояновским пайком» в объёме 1933 года — набор из шестнадцати наименований, включая папиросы, мыло, три бутылки спиртного в месяц. Я-то в силу своей незначительности, мог это — только «охранять». Пост у меня там был. Вернее постовой, ибо опасалось начальство эксцессов. Мои постовые проверяли сторожей, а я в основном, постовых. А сторожа — это не дедушки-пенсионеры, как мне представлялось всегда, а — бабы. Пардон… — женщины, фемины и прочие девушки.
Так вот, сторожат — женщины, и как не странно, зачастую молодухи. Как говорится — «в самом соку»… Озверевшие от недостатка мужского внимания и ласки — они, мало того что были готовы на все. Многие старались любыми способами затащить мужчину в койку. Время такое…
И многим это удавалось — мое сердце не камень!
Ночью город вымирал… вроде как — темно и голодно… Но только вот и это — не совсем так или совсем — не так… Это — как посмотреть. Местами — так! Никаких клубов конечно нет. Но мужики-то — есть мужики!
Кто-то возвращался с фронта — праздник! У кого-то — день рождения, крестины, именины или получка… От скудости и неустроенности, от нищеты и бытовухи, от радости или по поводу. НО… мужчины, и женщины — заменившие многих из них, гуляют! Радуются от души — ЖИЗНИ. Она тут… — плохая и неустроенная, голодная и тяжелая… но — ЖИВАЯ. Бьет она ключом. Живет народ в преддверии счастья — война кончилась. И какая война! И вот-вот — наступит счастливое будущее. Вера их согревает. И я потихоньку становлюсь частью их, частью этого мира. Он — мой, а я — его. Проникаюсь настроением и мыслями, становлюсь — «как все». А как всегда — «отпраздновав», мужики лихо прутся к женским баракам и общагам, размещающимся там же. Времена и здания меняются, но «он» как стоял — так и стоять будет! И все мысли сводятся к этому. Жизнь… — она всегда берет своё. И даже любовь, в общей комнате на четверых или шестерых женщин, за тряпочной занавеской — норма. Остальные деликатно молчат или занимаются своими делами — делая вид, что ничего слышат. Все так живут…
А вечером мы пошли — «культурно пропустить по кружечке».
Информация неизвестная Николаю…
Пиво в Советском Союзе, в отличие от секса, было. Наркомпищепром (Наркомат Пищевой Промышленности) неусыпно заботился о том, чтобы на столе советского человека было всё, как в лучших домах, в том числе, и бутылочка-другая пивка.
Еще до войны начали выпускать 8 сортов советского пива.
Четыре «светлых» сорта: «Жигулевское», «Русское», «Московское» и «Ленинградское».
И четыре «темных»: «Украинское», «Мартовское», «Портер» и «Карамельное». Последнее содержало не больше 1,5 процента алкоголя и предназначалось для диетического питания, в частности, повышения лактации у кормящих женщин.
Разнообразие сортов советского пива декларировалось в прессе, рекламных плакатах и кулинарных книгах. На деле же в продажу поступало всего два: «Московское» и вечное «Жигулевское». «Московское» стоило 22 рубля, а демократичное «Жигулевское» — 15 рублей за бутылку емкостью 0,33 литра. Разница в цене иногда служила поводом для махинаций. Так, работницы буфета концертного зала им. Чайковского, очага культуры, между прочим, в теплой воде отклеивали этикетки с использованных бутылочек «Московского» и присобачивали их на «Жигулевское». Чистая прибыль составляла десятки тысяч рублей в месяц — немыслимая сумма по тем временам. Несчастный Володя Шарапов, напомню, давился кофейком, купленным на 100 рублей в «Астории». А Сталинская премия 1 степени составляла 100 тысяч рублей. Нечестные буфетчицы жили явно получше и тех, и других. Правда, недолго. Вскоре их повязали, судили и приговорили к заключению с конфискацией имущества и поражением в правах. Такие вот приключения пива в СССР.
Губит, как говорится, людей не пиво…[11]
Пивная «Голубой Дунай» располагалась за углом бани. Это был не ларек, а пристройка с разбитой, щелястой дверью. Баня и пивная, так сказать — «два в одном». А чего? И то, и это — учреждения «культурного досуга». Очередь в пивную, хоть и небольшую — было видно издалека. В ней смешались и мужики и бабы. Бабы краснолицые, распаренные — с помывки. Мужики, в рабочей одежде — прямо со смены.
Мы встали в общую очередь — хрен вам, а не привилегии. Все одинаковые. Народ со смены уставший и злой. Бабы домой спешат — кормить «кормильцев». Они боевые. Могут без разговоров любому попытавшемуся прорваться без очереди — вписать по лицу.
Пока шли по дороге — Генрих рассказывал о дороговизне на рынке, о больных папе с мамой, работающих в какой-то инвалидной мастерской, о массе родных — проживающих на Украине и в Белоруссии. Вот только неизвестно выжили они или нет.
«Вот ведь действительно «богоизбранный» народ. Сколько не зверствовали гитлеровцы, но уничтожить всех евреев так и не сумели. Сколько там их было-то? Но не смогли».
— Знаешь, Серёга — за скольких добрых людей моя родня молится?! За поляков, белорусов, украинцев… Они ведь знали, что смертельно рискуют, но всё равно — прятали, помогали, делились последним… с евреями. Но и сук тоже хватало и хватает. Власовцы скрытые…
Едва он произнес слово «власовцы» — как меня в очередной раз «пронзило» куском чужой памяти. Ладно чужие сны — эти часто. А вот так — днем, накатывало редко… Я «вспомнил»… как наша полковая разведка попала к ним в плен. Эти суки запытали их… Звезды на теле им живым резали, лица прикладами покрошили, руки раздробили… как могли, изгалялись. А тела на нейтралку — ночью подбросили… Устрашить что ли хотели? Тела — наши вытащили. Вот после того случая, такое понятие как — «живой власовец»… — перестало для нас существовать — даже в теории. Кончали их на месте… А определяли их легко. Кроме «наших» курносых рож, их выдавала ещё одна деталька. Перед тем как идти в атаку, они просто спарывали эмблему РОА с рукава. Это место всегда выделялось на мундире. Все наши бойцы сразу «проверяли рукава» у пленных, похожих на «власовцев». Их судьба была предопределена свыше. Сразу. Изменников не прощали… — … был случай! — вернул меня обратно голос Шаца.
— Чего?