«Людмила. Можно Мила» красивое имя девушки лет двадцати, может чуть больше. Кто там разберет при совсем слабом свете притушенной для экономии керосина лампы?
Небольшая семья Пинсон жила в Б. то ли четыре, то ли пять поколений. Занимались огородничеством, были музыкантами и сапожниками, торговали вразнос и держали крохотную лавку. Отец Милы, Ицхак, в детстве и юности сумел получить образование и стал уважаемым в общине человеком — учителем в средней школе. Не лишенный литературного дара, писал небольшие статьи для еврейской печати.
В июне сорок первого по обвинению в пропаганде национализма его арестовали и выслали вместе с семьёй в далёкую Вычегду. А потом была война. Тяжелая работа без конца и края. Плохое питание, отсутствие врачебной помощи и медикаментов. Весной этого года приговор отцу, а значит и семье отменили. Но к этому времени его уже не стало. Мама пережила отца всего на полгода. Где-то ещё был старший брат. В сорок втором, когда формировалась армия Андерса, Самуил записался поляком и был призван. От него пришло два письма и всё. Где он сейчас, жив ли, Мила не знала…
За калиткой слева притулилась маленькая лавочка. На ней закутавшись в милицейскую шинель сидели молодые парень и девушка. Обнимались? Ну а как ещё это назвать? Холодно. В тепле дома разговаривать они не решились. Перегородка в одну фанерку. Зачем случайным хозяевам знать лишнее? Вот и пристроились в обнимку на крохотной дощечке.
Генрих тоже в нескольких словах рассказал о себе, о службе. Естественно не самое плохое. Девушка была симпатичной, одинокой: ей так не хватало крепкого мужского плеча, ну пусть не совсем мужского. Даже если это будет плечо брата? В чем беда?
Основная проблема послевоенной Беларуси — жильё. Люди ютились в землянках и времянках, бараках и коммуналках. Жили в тесноте и скученности. И ждали. Ждали большого строительства, восстановления разрушенного войной.
— Знаешь Адамович, вот столь многогранно талантливой группы нет больше во всем управлении. Причем талант такой своеобразный. Вы и проявляете разные навыки: и оперативники, и следователи, а теперь ещё и судьи…
Плаксин хозяйски устроился за моим столом. Аккуратным образом пристроил фуражку на краешке и не снимая перчаток принялся перебирать бумаги сложенные в разные стопки.
— Ну что, Генрих Яковлевич, поведай командиру и приятелю, как ты мне устроил очередной «удачный случай». Ну, вот за что мне такое счастье? Как оно там называется «еврейское»?
Генрих был смур и насуплен. Что же там такое произошло за эту пару дней, если его привез сам майор, да ещё и без любимого автомата?
— Молчишь. Сергей Васильевич у вас в районе нет свободной вакансии судьи?
Я с интересом смотрел на сопящего Шаца, едва не ковыряющего носком сапога пол. А что судья из него выйдет неплохой. Парень честен, с врожденным чувством справедливости. Поучится на юрфаке и будет судить. Лишнего не даст, но и за дело спросит.
Меня всё сильнее распирало любопытство. Так что же он натворил?
Плаксин вздохнул, подпер голову рукой и начал рассказывать.
Расставшись с новой знакомой, Генрих шел в управление в романтическом настроении. По его мнению ситуация была проста и недвусмыленна. Завтра, то есть сегодня они встретяться днем и всё расставят по местам, так, как и должно быть.
Боги покровительствовали сегодня то ли Шацу, то ли уголовникам, но пути их не пересеклись.
«Нас утро встречает прохладой…».
Небо, высвеченное ночными звездами, не обмануло. Заморозок был. Не сильный, но чувствительный, заставляющий ускорять шаг для согревания.
Генрих шел быстрым шагом, почти бежал. Пока то да сё, протокол опроса, бумажная фигня. Комсомольский секретарь с его взносами. Время до обеда пролетело птицей. А теперь следовало поторопиться. Нельзя заставлять ждать девушку.
Людмила ждала парня на условленном месте. Черные волнистые волосы прикрывались стареньким платочком. Светло-серое приталенное пальто подчеркивало талию, вызывая совсем не милицейские мысли.