И когда, в конце концов, в ребенке погасла последняя искра жизни, тело бывшего принца швырнули в безымянную могилу, где его кости смешались с костями других несчастных. Ни могильного камня, ни надписи. Ни слова молитвы. Равный до самого конца. Ему было десять лет.
Мы как нация сделали все возможное, чтобы забыть этого ребенка. Поэтому вы понимаете, почему человек вроде Видока, который, не теряя равновесия, прокатился на всех, по очереди, волнах истории, возмущается, когда ему напоминают о прошлом — будто постояльцу гостиницы некстати сказать, что он-де не заплатил по счету. Современный человек, он желает думать о будущем. Которое, как вы понимаете, суть забытое прошлое.
— Двуглавый орел, — цедит он.
Он настолько раскаялся в своей вспышке, что даже поднял с пола кольцо. Теперь он держит его, сцепив большой и указательный палец.
— И вычурный крест, — добавляет он погромче. — И я должен поверить, что ребенок восстал из мертвых.
— Я могу только сказать, что Леблан так считал, — отвечает баронесса. — И дорого за это заплатил.
И словно мы уже ушли, она опускается на скамейку, похожую на корабль, дрейфующий по пустынной бухте. Поворачивается лицом к стене, взмахивает руками — и вдруг, словно в озарении, я понимаю, что находилось здесь раньше.
Фортепьяно.
— Я помню дни, когда до нас начали доходить эти слухи, — мы тогда жили в Варшаве, — произносит она. — Это говорилось таким тихим-тихим шепотом. «Принц жив!» Каждый ссылался на сведения из «надежных источников», и все повторяли одну и ту же историю. Группка роялистов ухитрилась подменить принца другим ребенком, самого же дофина тайно доставили в безопасное место. Нам твердили, что это лишь вопрос времени, что скоро наш монарх вернется и предъявит права на престол.
Баронесса кладет руки на невидимую клавиатуру. Пробегает пальцами по «клавишам».
— Мне лично, — произносит она, — все это казалось очень таинственным. Годы шли, а дофин, как и следовало ожидать, не объявлялся, что нисколько не умеряло пыл некоторых его поклонников. Помнится, была одна герцогиня, она на всех своих soirées[9] говорила, что «наш юный король прибывает на будущей неделе». «На следующей неделе, я точно знаю!» После многих месяцев обещаний я, помнится, сказала ей: «Дорогая, если он намерен и дальше так тянуть, боюсь, Иисус Христос явится раньше». Больше меня не приглашали.
Ее пальцы еще раз пробегают по призрачной клавиатуре, и она складывает руки на коленях.
— Я, со своей стороны, всегда считала, что эти слухи — пропаганда с целью поддержать наш моральный дух. Одному богу известно, как мы в этом нуждались.
Видок все время ее монолога стоит у окна, тщательно протирая стекло. Это сопровождается легким скрипом.
— Мадам, — начинает он, — вам известно, сколько на сегодняшний день насчитывается самозваных дофинов? С некоторыми я имел удовольствие лично встречаться. Один был сыном портного, другой — часовщика. Третий, весьма бойкий юноша, заявлял, что у него на ноге королевская родинка, но родинка на поверку оказалась отметиной от оспы. А о некоем Матурине Бруно вы не слышали? Сын сапожника. Суд над ним прогремел на весь Руан. Теперь он главный заводила в тюрьме Мон-Сен-Мишель. — Ухмыляясь, Видок самодовольно постукивает себя по груди. — Если хотите предложить еще одного пропавшего короля, мадам, советую постучаться в другую дверь.
— Я ничего не хочу предлагать, — холодно отвечает она. — В появление дофина верил Леблан, не я. Но если он ошибался, — с этими словами она встает и смотрит на собеседника в упор, — то почему погиб?
Очень вежливо она ожидает ответа. Затем, почтительно склонив голову, добавляет:
— Ведь ясно, что нет необходимости убивать человека, который в своих действиях руководствуется иллюзией.
Руки Видока сложены на округлом животе. Он шумно выдыхает.
— Скажите мне, — произносит он, — откуда Леблану знать хоть что-то о Людовике Семнадцатом? Он ведь не был «аристо».