Льет дождь. Никто и не заметил, как солнце спряталось за тучами, заполонившими небо, — до них нет дела тысячам собравшихся на площади зрителей. Многие из них ждут с самого утра (задолго до того, как я узнал, что мне предстоит стать предметом их развлечения), и теперь, к четырем часам дня, они налегают друг на друга, как пласты породы в карьере. Всеми правдами и неправдами они пробирались на ступеньки Дворца Правосудия, чтобы смотреть спектакль оттуда, так что теперь там нет свободного места. Они повсюду — гроздьями свисают с балконов таверн, грозят обрушить своей тяжестью мосты.

Жандармы выводят меня за порог. Шарля волокут следом. При виде нас толпа разражается ревом. Я пячусь, но рука сзади возвращает меня на место. Другая рука подталкивает меня в направлении поджидающей повозки.

Первым в нее забирается Сансон. Следующим затаскивают Шарля, все еще в обмороке, с рукой, обвернутой набухшим кровью полотенцем. Потом иду я.

Спереди, справа, слева — отовсюду — доносится одно и то же миллион раз повторяемое слово.

— Двое! Двое! Двое!

В первые дни Реставрации гильотинирование — достаточно редкое зрелище, так что возможность увидеть за одно представление сразу две казни является неслыханным удовольствием. Настроение толпы можно выразить фразой: «Как в старые добрые времена» или «Теперь Старая Брюзга стала разборчивей, чем прежде».

Офицер отдает приказ, и повозка, словно подталкиваемая гулом толпы, начинает движение. Колеса тяжело перекатываются с булыжника на булыжник, толпа расходится, чтобы опять сомкнуться после нас. Так мы минуем набережную Цветов, переезжаем Биржевой мост, катим по набережной Жеврес.

Любопытно, что единственной темой моих мыслей в эти минуты являются головы других людей. Головы на вытянутых шеях, как они выглядывают из дверей, торчат из окон. Таращатся с фонарных столбов, из магазинов и лавок. Глаза горят бешеной похотью.

Рядом со мной отец Монте поднимает крест и начинает читать… наверное, на латыни, я не разбираю слов. В этом монотонном бормотании тонут остальные звуки, и я погружаюсь в странное полузабытье, от которого меня пробуждает толчок: на плечо мне падает голова Шарля.

Я пристально смотрю на его бледное лицо. Веки еле заметно шевелятся. Подрагивает нижняя губа. Пожалуй, все.

«Он умрет, — думаю я. — Им не понадобится его убивать».

И опять я ловлю себя на страстном желании, чтобы рядом оказался отец. Или Видок. Но первый давно мертв, а второй вскоре к нему присоединится. Не пройдет и десяти минут, как компания пополнится и мной.

— Шарль!

Руки и ноги у меня связаны. Единственный доступный мне инструмент воздействия — голос.

— Шарль, ты меня слышишь?

Ответ я скорее ощущаю: дыхание, вырывающееся изо рта.

— Посмотри на меня. Смотри мне прямо в глаза, можешь?

Веки поднимаются, зрачки в глазницах пляшут.

— Мы едем на прогулку, — говорю я. — Будет очень весело.