Она, припоминая, потерла пальцами изборожденный морщинами лоб. Растерянно пожала плечами:

— К сожалению, забыла фамилию.

— Ну, а кем этот власовец был по должности? Об этом следователь в разговоре с вами не упоминал?

— Кажется, говорил. Если не ошибаюсь, этот человек был из самого власовского штаба... А вот фамилии его никакие припомню.

Извинившись, Мишутина встала из-за стола, вышла на кухню. Через несколько минут принесла два стакана чаю, сахар, печенье.

— Разговор, я смотрю, у нас еще долгий, — с грустной улыбкой сказала она. — Выпейте-ка чайку.

— Спасибо. — Дружинин помешал в стакане ложечкой. — Еще к вам такой вопрос, Анастасия Владимировна...

— Да, пожалуйста.

— О том, что вы сейчас мне рассказали, знал Иван Тимофеевич Воронец?

— Нет, не знал.

— Странно.

— Почему вы это находите странным?

— В сорок девятом году, по рассказу Воронца, при встрече с ним в Минске вы сообщили ему, что ваш муж пропал без вести. И Воронец дал вам слово попытаться найти след своего комдива...

— Да. Иван Тимофеевич мне часто пишет. Хороший он человек.

— Но ведь получается, что Воронец ищет не там, где нужно. Если хотите, вы, Анастасия Владимировна, его дезориентировали.

— Тем, что умолчала о моем допросе в сорок седьмом году?

— Именно. Мне кажется, вы должны были рассказать ему все, что сейчас рассказали мне.

— А зачем? — Мишутина сложила на груди руки, тяжело вздохнула. — Зачем я должна была кому-то рассказывать, если сама до сих пор не могу этого сердцем принять. Умом вроде постигла: произошло что-то страшное. А душа не принимает: не может такого быть!

Ее поблекшие губы, как давеча, после ссоры с дочерью, мелко задрожали, лицо сморщилось. Но на этот раз Мишутина не заплакала, пересилила себя.

— А обиднее всего то, что тебя не поддерживает самый близкий тебе человек, — тихо проговорила она минуту спустя. — Вы слышали, как Лиза сказала, когда вы пришли: «Опять из-за папаши!» Господи, сколько в ней зла.