«Могу, могу… Моя боль о невинных заложниках в Минводах и Ростове, о взрывах и терактах среди белого дня, чем мы в прошлом не болели…»
Иван Михайлович задумался о страждущем человечестве, которое в России временно не прибегает к великим свершениям, а вынуждено обратиться к юдоли нечистых душ и непросвещенных умов.
«Могу, могу… Из головы не выходила гибель журналиста «Московского комсомольца» Дмитрия Холодова. Парень открыл портфель и взорвался на месте… Кто убил? Почему? Дима знал о казнокрадстве в Германии генералов Западной группы войск… Уверен, не отловят бандюг… Прокуратура, суды не надежны… А тут, поди ж ты, журналист Дима напал еще на следы вояк в подмосковном Чуйкове — «эскадроны смерти»… И что там, а? Всего-навсего за железным забором министерства обороны готовило террористов для профессиональных убийств… Киллеры иначе их зовут… Кого отстреливать? Политиков, бизнесменов, рабочих? Тех, кто выйдет на улицу под мирными знаменами? Скажете, версия? Но так нацарапала пресса. Верить — не верить? Как хотите…»
Что и говорить, преступность всякому доброму начинанию гибель. В гнилом обществе покупается всё-должности, квартиры, женщины, органы умерших людей… Или внутренности совсем живых… Вон в «Литературке» написали, что у пятнадцатилетней девчушки насильно вырезали матку для пересадки некой бесплодной, но богатой даме… А у подростков в обиходе какой жаргон? Соплячье мимоходом налево и направо роняет: «стибрили», «слямзили», «сбондили», «сляпсили», «сперли»… Чему учим? Что ждет нас впереди? Можно понять грустные думы ветерана Москаленко, словно продирающие через лес с густым подлеском. Они цепляются, застревают, и этому нет конца, и дороги не видать.
«Что я оставлю на земле? Старуху с разбитым корытом? Воевал, строил, растил… ради чего? Чтобы жить рядом с бестиями? Ну, будет, касатики! Пошалили — и баста! Где же умный государь? Остановитесь, любезные! Кто повернул на гражданскую войну агрессивную свору в Чечне, Осетии, Ингушетии, Дагестане? Кому сие выгодно? И это — в сердце России… Сербов не защищали… Учинили резню с пулями, снарядами, ракетами в Карабахе, Сумгаите, Абхазии, Южной Осетии, Приднестровье, Таджикистане, Тбилиси… Кто виноват? Кто ответит за неисчислимые зверства, злодеяния? Горбачев, Ельцин? Покатилась по земле национальная вражда, братоубийство, детоубийство… Свят, свят, свят… Издревле ясно: слово — серебро, молчание — золото. Но кто поднимется за Родину? Опростофиленные — рабочий, крестьянин, ученый, писатель, врач, учитель, композитор, актер, пенсионер, военнослужащий?.. А простят ли кому-нибудь современники пиночетовский разбой в октябре девяносто третьего года? — Иван Михайлович потянул вниз узел галстука, рванул ворот рубашки, но не почувствовал облегчения. Зажмурился.
Ему стало зябко и страшно.
— Как он, президент, мог скомандовать воякам соляр-ними танковыми выхлопами и дегтярными десантными ботинками подавить законно избранный парламент, потопить в крови соотечественников?.. Где-то в печати Москаленко читал о сожженных трупах Дома Советов. Их ночью вывозили самосвалами и закапывали в неизвестном месте, в подмосковном лесу… Убийцы заметали свои кровавые следы… До поры, до времени… А расстрел омоновцами мальчишек, женщин, стариков, депутатов на стадионе «Красная Пресня»? Неслыханные разбойники! Сложно узнать число погибших. Судачат, что офицеров-молодчиков подкупили и за каждый танковый выстрел по Дому Советов им заплатили по тысяче долларов. По слухам, палачам-офицерам уже кто-то отомстил — троим отчекрыжили головы, а один из них бесследно сгинул… Око за око? Зуб за зуб? На Голгофу позвала нас месть… Преисподняя мести… Вот она проклятая!..»
Прохладно. Москаленко варежкой оттирал нос. Стекольным катком белел мартовский снег. Озябшие, окоченевшие люди проносились мимо него.
— Куда мы падаем? Из родного теплого гнезда на мерзлую землю? В холод? — он фукал на посиневшие руки. — Свободу, богатство, рынок можно было бы сотворить и в СССР… Но без гнили, бактерий разложения и тления некомпетентной, крикливой «демократической», митинговой оравы…
Плиты тротуара убегали из-под ног Ивана Михайловича. Он ступал осторожно, как по растрескавшемуся льду.
«У нас отняли прошлое и будущее, — думал Москаленко. — Ужасно, глупо… Трехсотлетнее правление династии Романовых укрепило Русь, расширило ее владения. А мы в миг прихлопнули Союз нерушимый… Господи, боже мой! Я уже ничему не поражаюсь… Зятек Брежнева уголовник Чурбанов и тот мне кажется чистым младенцем на фоне «чумы» реформистов. Ой, как мы безумно дорого платим за «эпидемию» совести, «коррозию» души…»
Иван Михайлович неожиданно вздрогнул от визгливого голоса старого знакомого. Он облизывал губы белым языком.
— Простите, может, я чего-то не понимаю. Вы, извиняюсь, кто будете по призванию? Интеллигент видать… — догнал Москаленко толстяк Лозовский, еле переводя дух. Его близко придвинутый лоб бугрился, заливался потом…
— И я, пойми, дружище, не о себе забочусь. А всего жальче малышню. Измотали безнравственными неурядицами молодняк. Что делать? Это не вопрос, а упрек. — И незнакомец тыкнул пальцем в плечо Москаленко. — Где новые ученые типа Менделеева, Сахарова, Келдыша, Курчатова, Королева, Туполева, Миля?
— Душу дьяволу продала клика. Крах у порога… африканцы, те хоть бананы рвут в тропиках и нам сбывают. А мы пустили под откос промышленность, село. — Иван Михайлович поморщился, хотя собирался язвительно усмехнуться. — Раскардаш несусветный… Небывалое растление… Мрет нация, как мухи… Отчего-то заменили русскую культуру на западный суррогат. Забыли верных друзей СССР — Китай, Индию, Вьетнам, Корею, Лаос, Ирак, Кубу, Болгарию, Венгрию, Чехословакию, Польшу, Югославию… Господи, без трепотни заявляю: не выжить нам без братьев. Руб за сто даю — сковырнутся в политическую могилу «демократы» типа бывшего прокурора Илюшина, зама мэра Москвы Станкевича…
— Солженицын и тот обомлел от безмозглых реформ. Нобелевец просит Россию вернуться к бывшему управлению-земству…
— А за кого же отдать в будущем голос, браток, подскажи? — не унимался толстячок. «Флер» скрытого нетерпения словно его окутывал…
— Я за Лужкова, Примакова, Селезнева. На их стороне бесценный опыт житейской мудрости, они синяков и шишек понабивали с лихвой. Знаешь, дружище, кто им ни в чем не уступит? П-п… п-пожалуйста. Зюганов — правдолюбец, идейный кремень у него за душой, патриот — детям, внукам реальное счастье может дать. А Саша Лебедь, он смел, решителен, мозговитый генерал, миротворец. Явлинский — угоден малому числу россиян, но он же толковый экономист, уравновешенный политик. Григорий еще нам пригодится. А белорус Александр Лукашенко — скала, сила! Туберкулезные экономические каверны способен вылечить и Александр Руцкой. Он вырос у нас на глазах в крупного государственника; его, стреляного воробья, на мякине не проведешь, народный любимец, солидная фигура. Володя Жириновский покоряет мир язвительной формой общения, драчун, но и воли, энергии у него хоть отбавляй, нужна же щука, чтобы карась в реке не дремал. Дальнозоркая, интеллектуальная и прогрессивная личность председатель Госдумы Геннадий Селезнев. У генералов Андрея Николаева и Бориса Грызлова имиджи высокообразованных военных! Может быть, когда-нибудь пригодится и молодежь, правительственные чудаки Сергей Кириенко и Борис Немцов, сгоревшие по неопытности в схватке с великанами-старцами. Чубайса и Гайдара подлечить бы малость от «завихрений», тоже были бы России нужными… И поди ж ты, подпирает власть второй эшелон — вот набрал силу в Кемерово Тулеев, на Кубани — Ткачев, Черногоров — в Ставрополе, на Дону, в Сибири, в Поволжье, на Дальнем Востоке, в Нечерноземье, на Урале, как на дрожжах поднялись местные политики. Да и в центре найдутся любопытные, сильные, яркие мужики. За Россию они горой постоят, за ее национальные интересы без холуяжа и пресмыканием перед кем-либо…
Москаленко махнул рукой, отупев от беседы: мол, не преследуй меня больше, земляк… Собственная решимость подбодрила его. Он засеменил по цементным плиткам узколобой улицы. У старика долго не проходило ощущение, что кто-то настырно дышит ему в затылок, не выдавая себя, он растворился в тени зданий, в толпе прогуливающихся людей. Оглянулся — никто не наступал на пятки. Отстал и этот прицепившийся к Москаленко, как репейник к собачьему хвосту.