Припарковав машину возле Куриневского рынка, он дремал за рулем, поджидая с покупками жену. О том, чтобы помочь ей донести купленное, не могло быть и речи, Петренко занимался охраной своего «Москвича», и в него врезался какой-то пьяный на «Тойоте». Виновник аварии предлагал ему купить новую машину, но Петренко так любил свой «Москвич», что через суд истребовал его отремонтировать. Машину отремонтировали, но настолько скверно, что Петренко от расстройства едва не заболел.

Тут его сосед, которому Петренко когда-то оказывал первую медицинскую помощь (забинтовал ушибленный молотком палец), в знак благодарности за спасение своей жизни подарил ему ведро клубники со своей дачи. Нашлись очевидцы, которые утверждали, что Петренко даже дул на ушибленный палец своего пациента, (после того как его забинтовал).

Пребывающий в черной меланхолии Петренко начал есть клубнику и так увлекся, что незаметно для себя съел все ведро. Вначале ничего не предвещало беды, ведро ушло, как в прорву. Но это угощение закончилось для него острым расширением желудка. Клубнику пришлось эвакуировать из перерастянутого, лишившегося тонуса желудка, хирургическим путем. На подстанции шутили, что хирурги, вспоров живот прожорливого Петренко, выгребали из него клубнику совковой лопатой.

– Нами утрачено чувство гордости, такие понятия, как честь и достоинство вообще исчезли из нашей жизни. Разрушена наука, культура, искусство. Где украинская интеллигенция?! Все молчат, испугались, попрятались по щелям и ждут, что время негодяев кончится само по себе, – с горечью сказала врач Светлана Александровна.

Глядя на нее, Сергей испытал чувство похожее на угрызение совести, хотя и не понимал почему? Вместо ответа ему подумалось, сколько должен пережить врач, прежде чем судьба в конце его врачебной карьеры забросит его сюда – на «скорую помощь». Светлане Александровне было далеко за пятьдесят. Семьи у нее не было, жила одна, в общежитии. В ней было много нерастраченной материнской доброты и душевной чуткости. Всегда элегантно-подтянутая, собранная, с ухоженными ногтями и желтыми от никотина пальцами.

После окончания мединститута, запомнившегося ему тяжелым бедным студенчеством, Сергей, как закончивший вуз с отличием, пытался заняться научной работой в одной из киевских клиник. Он мечтал об этом с тех пор, когда еще в детстве решил, чему посвятит свою жизнь. Мечта сбылась, но, увы, ничего хорошего из этого не получилось.

Медицинская наука Украины к тому времени сдохла и завонялась. Священный огонь правдивого творчества утоп в болоте наживы. За любое, даже рутинное исследование, приходилось платить из своего кармана. Новые методики не внедрялись, а если за счет спонсоров и приобретался какой-то современный аппарат, к нему и близко нельзя было подступиться, пока сынок или дочка, кум или сват руководителей клиники (у них их всегда в избытке) не защитит на нем диссертацию. Без денег или влиятельных родственников о науке здесь можно и не мечтать, будь у тебя хоть семь пядей во лбу. Ему повезло, что он вовремя успел получить высшее образование. Теперь, без взяток, это было бы невозможно.

После многих передряг, сменив несколько мест работы, Сергей оказался на скорой помощи. Здесь он впервые остановился в своих метаниях и уже четвертый год работал «скромным» выездным врачом. При этом он всегда вспоминал слова Гёте о том, что по-настоящему скромны только нищие. Скромность украшает, когда ничего другого нет. По сути, это была капитуляция, дешевая распродажа обанкротившегося таланта. А был ли у него талант? Не известно. Воздушных замков было много, да они оказались не из того материала.

За это время путем долгих и мучительных раздумий он пришел к выводу, что среди имен выдающихся медиков, таких как Говард, Пастер, Швейцер, его, Рябоштана, ‒ никогда не назовут. Дела этих исключительных личностей для него когда-то были примером, живительным светом своих подвигов указывали дорогу, питали надежду. Мы чтим великих за то, что у них хватило мужества осуществить те высокие стремления, которые есть у каждого из нас. Но мир перевернулся, и Сергей так и не смог для себя уяснить, каковы теперь ценности жизни? Он вдребезги разуверился в продажной украинской медицине, считал, что его жизнь окончательно потеряла свой смысл, и битва за нее проиграна. Так он и жил, вернее, существовал, позабыв уже, что ему довелось жить в то время, когда сама жизнь приносила радость.

– Это такое идиотство, какому названия нет! – бурно поддержал Светлану Александровну фельдшер Гамрецкий, давно уже боровшийся с прямо-таки физиологической потребностью высказаться. – Никогда такого не было и вот, нате вам: все повторяется снова! – его, вытаращенные из орбит глаза, метались во все стороны, как обезумевшие мыши.

Ефим Шойлович Гамрецкий не имел возраста. Возможно, он когда-то и родился, но никто не смог бы сказать, когда. Был он тщедушен и мозгляв. О таких говорят, три щепочки сложены да сопельки вложены. К тому же он был сверх меры суетлив, как неутомимый мелкий грызун. Глядя на него, невольно возникала мысль, что его постоянно снедает какое-то внутреннее беспокойство. Он никак не мог усидеть на месте, все время ерзал, вертелся или подозрительно озирался по сторонам.

Его липкие пальцы так и норовили что-то схватить, потрогать, ощупать, потеребить. Это была бродячая катастрофа, он ломал все, что попадалось под руки, от карандашей, до кардиографов. В его неутомимых руках немедленно ломались тонометры, отрывались, казалось бы, навеки прикрученные дверные ручки. Если же его руки ничего не находили (случалось и такое), он огорчено вздыхал и чесался. Мирра Самойловна компетентно заявляла, что у Гамрецкого, как у всех, перенесших родовую травму, отсутствует чувство пространства, поэтому, где бы он не появился, он создает вокруг себя гармидар.

Гамрецкий был убежден, что анальгин с димедролом, это лекарства «самой главной важности», ими можно лечить все болезни, и не понимал, зачем на их подстанции столько врачей, когда есть он и заведующий. Все остальные, по его словам, «не играют никакого значения». У него были дугообразные брови, удивленно вскинутые на морщинистый лоб и ошалело выпученные круглые глаза. Щеки его были усеяны кустами серой щетины, растущей вразброд диким репейником. Такими же кустами сорняков, поросла и его шея с обвисшей пупырчатой кожей.

Его, брызжущий слюной рот с вывернутыми губами был постоянно открыт, даже когда он молчал. Но это случалось редко, потому что Гамрецкий все время что-то говорил. Причем говорил он громко и горячо, не иначе, как ором, представляя собой целую толпу, состоящую из одного человека. Тот, кто с ним общался (даже непродолжительное время), потом долго не мог опомниться. Чаще всего Гамрецкий отпускал такое, чего сам не мог понять.

– Жизнь сейчас возможна только частично, так сказать, в усеченном виде, от того что наша зарплата не предоставляет нам возможности развиваться в полную силу наших возможностей, а это, в свою очередь означает, что у каждого из нас увеличивает прижизненный риск умереть вследствие неожиданной смертности!

Скороговоркой выпалил Гамрецкий, и обвел присутствующих торжествующим взглядом.

– Наша наука дошла до того, что нашла каких-то вирусов, якобы они в крови по венам бегают и вытворят всякие ненужные глупости и все прочее в этом роде… Но это чепуха, по сравнению с мобильными телефонами, от них нет спасения! Это уму непостижимо, что делается! Из них выходят такие вредные магнитные волны, от которых лопается голова. Скоро все кругом будут ходить с треснутыми головами и по этой причине общество лишится образованных людей. Такое творится, просто с ума можно сойти и помереть со смеху!

Продолжил Гамрецкий со свойственным ему воодушевлением. Он понятия не имел, что сейчас скажет. Его язык, живущий, своей собственной жизнью, без ведома владельца, выдавал очередной перл, от которого хозяин языка восхищался больше самих слушателей.

– Вы слышали новость? ‒ испуганно оглядываясь, таинственно сообщил Гамрецкий, ‒ После несчастного случая на охоте с Кушнаренкой, наш президент издал универсал, чтобы лидеры партии регионалов каждую неделю выезжали на охоту…

Гамрецкий уже не помнил, выдумал ли он сам свежеиспеченную сплетню или слышал ее от других, таких же, и разносил свою новость всем и каждому.