Мощеная белым камнем дорожка привела его к перекрестку с более широкой мостовой Священного Пути. Прямой, как стрела, Священный Путь поднимался на гребень холма к огромному храму Гефестии, возвышавшемуся над царским дворцом.

В тени еще лежали пятна снега, и ветер насквозь продувал его тонкую рубашку. Холм был крутой, и он быстро запыхался, но упрямо шел вперед, пока не достиг пустого притвора храма. Он оглянулся, чтобы посмотреть в сторону дворца, но на Священном Пути за его спиной не было видно ни одной живой души. Он прошел сквозь главные двери храма, распахнутые для холодного воздуха, в пронаос.[3] Меньшая пара дверей, ведущих в наос, также была открыта.

Проходя от пронаоса к наосу, он привычно умерил шаги. Алтарь был пуст. Ладан горел в жаровне без присмотра жрецов, хотя не было видно никаких признаков просителей и недавней жертвы. Большая позолоченная статуя Гефестии смотрела вниз прямо на Евгенидиса. Он подошел к нише перед главным алтарем, где находился меньший алтарь, посвященный Евгенидису, богу воров. Занавес обеспечивал конфиденциальность посетителей. Евгенидис задернул его и сел на одну из мраморных скамей, тянувшихся вдоль стен. Он поднял ноги на скамью, спрятав их от любого случайного взгляда из-под занавеса, и обхватил колени руками.

Он вышел из комнаты без повязки. Интересно, успел ли кто-нибудь рассмотреть его руку, когда он спешил в новое укрытие. Евгенидис прислонился затылком к мраморной стене и закрыл глаза. Он не смотрел на алтарь, украшенный россыпью богатых драгоценностей, украденных им самим и его предшественниками. Он пришел не молиться. Он пришел спрятаться.

В небе сияли звезды, когда Евгенидис осторожно пробрался вниз по дороге от храма. Он вздрогнул, проскользнув через калитку во дворик, и кивнул охраннику, войдя во дворец. Коридоры были пусты, и он не встретил ни одного человека по дороге к своей комнате.

Дверь библиотеки была открыта, и свет из камина мерцал в глубине темной комнаты. Он остановился на пороге, чтобы заглянуть внутрь, и увидел отца и царицу, молча ожидавших его в креслах у огня.

— Вы не должны находиться здесь, — сказал он.

Они встали. Евгенидис посмотрел на отца.

— Я был в храме, — сказал он.

— Мы знаем, — ответила царица. — Вряд ли стоило бежать туда с риском попасть под дождь, и теперь, просидев весь день на камнях, ты посинел от холода. Садись к огню.

Евгенидис не стал садиться; он растянулся перед очагом в опасной близости от летучих искр, и подпер голову рукой, дрожа от холода.

— Трусость имеет свои преимущества, — заметил его отец, глядя на сына сверху вниз.

— Больше, чем ты думаешь. — Евгенидис не пошевелился. — Приходила Мойра. Она передала мне послание богов.

Царица и отец молчали. Евгендис перевернулся на спину, чтобы согреть другой бок. Теперь он смотрел в потолок. Он знал, что после уничтожения Дара Хамиатеса год назад, то, что казалось непоколебимой верой в божественное предназначение власти через чудесный Дар, будет медленно выцветать в умах людей, пока не превратится в расплывчатый образ из старых сказок, нереальный даже для его отца. Он очень надеялся, что Эддис, принявшая Дар из его рук, по-прежнему верит в Бессмертных. Она смотрела настороженно, в то время как лицо отца выражало только вежливый интерес.

— «Хватит ныть», — сказал Евгенидис.

— Что? — выражение лица Эддис сменилось с настороженного на озадаченное.

— Это было сообщение. Мне, единственному из смертных, боги отправили свою посланницу, чтобы приказать мне перестать ныть. Это отучит меня прятаться в храме.

— Евгенидис, — сказала Эддис.

— А я думал, что делаю все правильно, — с горечью произнес он.

— Ты на всю зиму заперся у себя в комнате, чтобы заниматься правописанием, — заметила Эддис.