Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот.
Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им.
Нет, нет! — стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной — я подчинена воле сильного.
Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны.
— Скажешь кому хоть слово, убью! — Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой.
Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я — взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.
Отец ставит меня перед собой, едва вхожу в дом.
— Ты где была? — спрашивает неуверенно. — Почему такая всклоченная? Где измазала юбку?
Полоски, пуговицы, всё на месте.
Он не спрашивает, как я попала в овраг. А задавая свои вопросы, знает: я не отвечу.
Правда, сегодняшний допрос отличается от обычных: отец не трясёт меня за плечи, не мнёт мне больно руки своими клещами-пальцами, не сжимает плечи так, что я почти слепну и глохну, он просто повторяет на разные лады свои вопросы. А я хочу есть.
Играет тихая музыка, пьяно пахнут только что распустившиеся лилии, мама собирает на стол — приносит суп и второе сразу.
Мама слова ласкового, даже «спокойной ночи», не скажет мне при отце, не поцелует меня на ночь, чтобы не спровоцировать крик отца «Что ты делаешь в её комнате?», но то, как мягко она подаёт мне еду, как смотрит на меня издалека, — ласка!
Сейчас в её глазах вопрос: что случилось? Между мною и ею натягивается нить — мама чувствует, что-то произошло, я чувствую её беспокойство. Это впервые: я ощущаю маму — своим испоганенным телом, своей растерянностью и опустошённостью. И впервые во мне возникает жалость к моей маме. Словно сейчас она ловит ртом воздух, не может продохнуть, как бывает, когда у неё приступ астмы. И словно у меня сейчас приступ астмы — я вместе с ней задыхаюсь.
Впервые я вижу кого-то, кроме отца и себя!
Если маму вылечить… если дать ей посидеть без дел под солнцем… если сказать ей что-то такое, от чего она улыбнётся… да ведь мама — красавица, со своими яркими глазами, чуть вздёрнутым носом и пышными волосами до поясницы!
Я привыкла жить без неё. И порой взгляды её и слёзы тяготили меня, сейчас я жадно разглядываю её, я ловлю её взгляд и молча кричу ей: «Мама, мне плохо сейчас!» Мне сейчас очень нужна моя мать!
— Иди занимайся. Лист с задачами у тебя на столе, — говорит после обеда отец.
Я больше не хочу решать задач. Я хочу в свой сон — пусть вода океана омоет меня, потому что я вся липкая, как сласти Пыжа. Я хочу виться водорослями, плыть, как рыба, я хочу узнать, почему Шуша думает, что человек родился в воде, на дне океана? Но я послушно иду к себе, сажусь за стол. И сижу. Сквозь новую мою, липко-грязную кожу, сквозь сытость не могу выбраться к задачам.