Требуется огромное и сосредоточенное усилие мысли, требующее постоянных напоминаний со стороны нормального интеллекта, чтобы осознать, что космическое движение событий все более и более враждебно тому устройству нашего мышления, которым руководит повседневная жизнь. Это осознание самому автору чрезвычайно трудно в себе поддерживать. Но пока ему это удается, значимость Разума тает. Секулярные процессы теряют свою привычную видимость ментальной упорядоченности.
Слово «секулярный» автор употребляет здесь в том же смысле, что и в выражении «sescula seculorum», то есть Вечности. Он пришел к убеждению, что той связи с умом, которую человек приписывает секулярным процессам, на самом деле нет вовсе. Секулярный процесс, как он теперь видит его, полностью совпадает с такими немыслящими ритмами, как накопление кристаллического вещества в минеральной жиле или движение метеоритного потока. Два процесса шли параллельно в процессе того, что мы называем Вечностью, а теперь внезапно они расходятся друг от друга по касательной – точно так же, как комета в своем перигелии зловеще висит в небе в течение сезона, а затем устремляется прочь на века или навсегда. Человеческий разум воспринял секулярный процесс как рациональный и не мог поступить иначе, потому что он и развился как его неотъемлемая часть.
Многое из этого, между прочим, писатель изложил в маленькой книжке с громким названием «Завоевание времени», опубликованной в 1942 году «К.А. Уоттс и Компания». Такая книга скорее писалась Временем, чем Человеком. Tempus edati rerum.
«Время, вечно бегущий поток, всех своих сыновей уносит.
Они отлетают забытые как сон с наступлением дня».
Реальность предстает в холодном и суровом свете, способном оторвать разум от утешительных иллюзий нормальности и встретиться лицом к лицу с беспощадным вопросом, одолевшим автора. Такие люди обнаруживают, что в жизнь вторглась пугающая странность. Даже самые ненаблюдательные из нас теперь время от времени испытывают некое удивление, исчезающее и мимолетное чувство, что что-то происходит и жизнь уже никогда не будет такой, как прежде.
Главным в этом ощущении становится внезапное открытие доселе неожиданного восходящего предела материальной приспособляемости. Разверните и изучите схему событий, и вы окажетесь лицом к лицу с новой схемой бытия, доселе не вообразимой человеческим умом. Этот новый холодный блеск насмехается над человеческим разумом и ослепляет его, и все же такова упрямая жизненная сила в умах, обладающих ненасытной философской тягой того, что они все так же способны даже под его холодной непреложностью искать какой-то выход из тупика или в его обход.
Автор убежден, что выхода нет ни в обход, ни напрямую. Это конец.
Его жизненной привычкой стало любопытство и критическое ожидание. Обо всем он спрашивает: «К чему это приведет?» И для него было естественным предположить, что существует предел, установленный для изменений, что новые вещи и события будут являться согласованно, сохраняя естественную упорядоченность жизни. Так что в нынешнем огромном хаосе нашего мира оставалось действительным предположение о конечном восстановлении рациональности, приспособлении и исцелении. Оставался только вопрос, восхитительный вопрос о том, какие формы примет эта новая рациональная фаза, какой Сверхчеловек прорвется сквозь преходящие тучи и смятение. На это автор и обратил свой ум.
Он по мере сил следовал за тенденциями этой восходящей спирали к новой фазе их слияния в истории жизни. Но чем больше он взвешивал открывавшиеся перед ним реалии, тем меньше ему удавалось обнаружить хоть намек на их будущее слияние. Изменения перестали быть систематическими, и чем глубже он оценивал курс, по которому они движутся, тем большим представлялось их расхождение. До сих пор события развивались в определенной логической согласованности между собой, как небесные тела удерживаются вместе известным нам законом притяжения, золотым шнуром Тяготения. А теперь похоже на то, будто этот шнур исчез, и все так понеслось куда угодно и как угодно на неуклонно возрастающей скорости.
До того предел упорядоченного секулярного развития жизни, казалось, был определенно установлен, так что можно было набросать схему грядущих событий. Но этот предел был достигнут и перешел в доселе невероятный хаос. Чем больше автор вникал в окружающую нас действительность, тем труднее становилось набросать какую-либо Схему Грядущих Событий.
Расстояния были уничтожены, события стали практически одновременными на всей планете, жизни предстояло приспособиться к этому или погибнуть. Таков был ультиматум, в котором исчезала Картина Грядущих Событий.
События теперь следуют одно за другим в совершенно ненадежной последовательности. Никто не знает, что принесет завтрашний день, но и никто, кроме современного научного философа, не может полностью принять эту ненадежность. Но и в его случае она не играет никакой роли в его повседневном поведении. Тут он полностью сливается с обычной толпой. Единственное отличие состоит в том, что в нем постоянно живет твердое, суровое убеждение в близком окончательном конце всей жизни. Это убеждение никак не сказывается на его повседневной жизни. Оно не мешает ему иметь свои повседневные привязанности и интересы, свои поводы для возмущения и так далее. Он сделан из глины, которая любит жизнь, то есть скорее готов рискнуть ею, чем уступить антагонистическим силам, которые доведут ее до самоубийства. Он был порожден волей к жизни, и он умрет, сражаясь за жизнь.
Он вторит Хенли[46]:
Здесь, при всей философской ясности понимания, мы видим в его непобедимой привязанности к жизни и воле к жизни параллели с обычным большинством, которое упорно существует в этом постоянно сокращающемся СЕЙЧАС нашей повседневной жизни – совершенно не осознавая того, что делает наше существование столь тягостным, ускользающим и усиливающим нашу потребность во взаимном утешении и искупительных актах доброты. Он-то знает, но большинство просто не расположено знать и потому никогда не узнает.
Философский ум – не то, что люди называют здоровым жизнерадостным умом. «Здоровый ум» принимает жизнь такой, какой она есть, и больше не беспокоится об этом. Никто из нас не начинает жизнь философом. Мы становимся философами раньше или позже, либо умираем, не успев стать философами. Осознание ограниченности и разочарование являются началом горькой мудрости философии, а этого «здоровый ум» благодаря своему врожденному дару к бессвязной и мелочной увертливости и легковерию никогда не изведает. Он принимает заверения священника, самоуверенные заявления вождя, неправильные истолкования текста… Та же Библия – благословенна будь! – скажет вам все, что вы от нее хотите, любые старые истины, надо только выхватить подходящий вам отрывок, а еще лучше, если вы позволите выбрать подходящие отрывки своим религиозным утешителям – так, что в целом ее никто никогда и не воспринимает. В этом непобедимом невежестве тупой массы заложен ее иммунитет ко всем настойчивым вопросам недовольного ума.
Толпа никогда не узнает. Поведение мелководья, в котором она живет, движется и существует, еще в течение короткого времени будет служить материалом для того благодарного, ликующего, трагического, жалостливого или насмешливого комментария, который составляет искусство и литературу. Разум уже, возможно, на последнем натяжении своего поводка, и все же эта повседневная драма будет продолжаться, потому что она является нормальным устройством жизни и нет ничего, чем бы ее заменить.
Если допустить возможность наблюдателя из какого-то далекого, совершенно чуждого космоса, то ему вполне может представиться, что вымирание надвигается на человека подобно безжалостной громоподобной команде «Стоп!».
Но «Стоп!» никогда не приходит всеобщим ударом грома. Он приходит к этому сегодня и к тому на следующей неделе. Для оставшихся всегда сохраняется «Что дальше?». Нас может все стремительнее и стремительнее вовлекать в водоворот вымирания, но этого мы не воспринимаем. Для тех из нас, кто не умирает, в нашем мире всегда есть завтрашний день, который при всех переменах мы привыкли воспринимать его как Нормальное Бытие.
На нас надвигается жесткая новизна, выходящая за пределы того, что мы до сих пор привыкли считать определенными границами твердого факта. Твердый факт ускользает от анализа и не дается в руки.