— Сам ты вражина! — не выдерживаю незаслуженного оскорбления. — Сбежал, бросив меня одного среди…
Не досказав упрек, снова получаю чувствительный тычок и лечу мордой в снег. Ноги цепляются за какую-то ветку, потому падаю плашмя, не успев подогнуть колени или извернуться. Лишь пригибаю голову, чтобы не расквасить нос, и врезаюсь лбом в плотно утоптанный снег. В голове вспыхивает сноп ярких искр и гаснет вместе с моим сознанием.
— Экий ты, Савелий, медведь, — словно бы из-за стенки доносится глухой голос Федора. — Нешто убился Дмитрий-то?
Меня переворачивают. От неосторожного движения в голове вспыхивает резкая боль, к горлу подступает тошнота. Сознание вновь ускользает в вязкую тьму.
Не вяжется здесь что-то, — врывается в забытье голос Петра Александровича. — Дмитрий конечно человек престранный. И, сдается мне, приврать мастак. Но чтобы он с поганцами заодно был… Он же мне жизнь два раза спас.
— Да я, Петр Лександрыч, самолично слышал, как он кричал тем, на которых мы наткнулись, мол, свой он. И даже по имени некоего пана называл. Мол, нешто тот не узнает его? Я как услышал, так сразу ходу.
— Может, ты, Алексашка, чего не так понял?
— Все я так понял. Ежели он их ранее не знал, то отчего же по именам обращался? Враг он, Петр Лександрыч. Точно тебе говорю — враг.
— Не враг я! — не выдерживаю и пытаюсь сесть.
Кое-как приподнявшись, а сделать это со связанными за спиной руками не легко, снова со стоном опускаюсь на снег. Опять кружится голова и душит тошнота — видать, неплохо приложился головой оземь.
— Погоди, — слышу властный голос князя, вероятно, предупреждающего какое-то действие ретивого денщика. — Расскажи-ка нам, Дмитрий Станиславович, отчего это ты с такой радостью к вражеской компании кинулся? И откуда тебе эти люди известны? А коли, они тебе известны, то поведай заодно, кто они такие и какого лиха здесь ищут?
Вот и что я должен поведать этому долговязому? Теперь-то я понял, почему Меньшиков принял меня за врага — он услышал, как я обращался к пану Чиниге, призывая того вспомнить меня, и сделал соответствующие выводы. Ну и как мне теперь оправдаться? Как заставить поверить в то, что всего лишь хотел отвлечь вражину, пытаясь сохранить себе жизнь? И самое главное, что ответить на первый княжеский вопрос — за каким я вообще поперся к тому гостеприимному костерку? Сказать правду, которая выглядит полным бредом? Я бы на его месте счел такое объяснение издевательством, со всеми вытекающими отовсюду последствиями.
Наконец, с трудом усевшись и переждав приступ головокружения, решаю, что лучший способ оправдаться — наехать на обвинителя.
— Ты бы, Петр Александрыч, подыскал себе денщика посмышленее. Такой и до беды доведет по глупости.
— Сиди, — скомандовал Светлейший, подняв руку ладонью в сторону встрепенувшегося Алексашки, и обратился ко мне: — Говори яснее.
— Если бы за последние сутки я не успел узнать этого парня, — киваю на возмущенного денщика, — то сейчас был бы уверен, что он пытается избавиться от меня из-за припрятанного в лесу золота. Типа, убрать ненужного свидетеля, а самому втихаря заныкать золотишко. Или не так уж ты и прост, и я угадал твои намерения? А, Александр?
Меньшиков буквально задохнулся от нахлынувших на него эмоций. И судя по его, выпученным в негодовании, глазам, среди этих эмоций не было ни одной положительной.
То разевая, то закрывая рот, он медленно встал с кучи веток. Мне стало не по себе и я отчаянно задергал надежно связанными руками.
— Охолони! Охолони, говорю! — крикнул на денщика князь.
Однако Меньшиков будто не услышал и продолжил медленно надвигаться на меня. Дорогу ему заступил Федор и, положив руки на Алексашкины плечи, молча толкнул его назад. В свет костра выступили двое гвардейцев, готовые выполнить любой приказ Петра Александровича, или же Федора.