В глуши… Лучший в российской провинции Художественный музей открывается в Саратове — 29 июня 1885 года. Основал его внук А.Н.Радищева, художник-пейзажист Алексей Петрович Боголюбов, в память о знаменитом своём деде. Боголюбов отдал городу свою коллекцию, подарил собственные работы; не без влияния Боголюбова и некоторые русские художники преподнесли кое-что; совершил пожертвования Эрмитаж. В результате — тут и передвижники, и «малые голландцы», и барбизонцы. Брюллов, А.Иванов, Репин, Поленов, Ватто, Коро, Т.Руссо…
Не судьба ли опять озаботилась художественным развитием Борисова-Мусатова? Собственное трудолюбие, собственные успехи — это важно. Но без эталонных образцов продвижение вперёд невозможно. Они необходимы — не чтобы рабски им следовать, но чтобы иметь надёжный ориентир в пути. Коновалов же хоть и прекрасный учитель, но сам художник не образцовый. Странное у него было пристрастие: изображать мёртвые тела, трупы. (Одна из работ так прямо и называлась: «Трупы».) Поставить в ряд с мусатовскими цветовыми композициями — никогда не догадаться, что это работы учителя и ученика.
Что ж, талант педагога и большой талант художественный не всегда совпадают. Ярчайший пример — профессор П.П.Чистяков, у которого, к слову, учился и Коновалов, и, позднее, Борисов-Мусатов. Педагог милостью Божьей. Но многие ли знают художника Чистякова?
Один из учеников Коновалова, тоже большой живописец, Павел Кузнецов, отмечал как главное у своего учителя — стремление «к воспитанию в своих учениках чувства формы предмета, понимания формы как целого. Большое внимание уделял он и композиционным наброскам, добиваясь от будущих художников умения строить предмет в пространстве, чувствовать формат листа»13.
Есть у Коновалова ещё одна великая заслуга в судьбе Борисова-Мусатова: учитель сумел убедить родителей мальчика: нечего ему в училище прозябать, бессмысленно утомлять мозг бесполезными для него знаниями. Учение идёт трудно, в каждом классе по два года — то уж не учение вовсе, а мучение. Художественный талант развивать, учиться тому, к чему склонность внутренняя, — вот что благо.
Не то дивно, что к такому выводу пришёл учитель-художник, а то, что справедливость его признали люди от мира искусства далёкие. В том социальном слое, к которому принадлежали Мусатовы, художество воспринимается обычно как нечто сомнительное, малонадежное. В музей сходить картинами полюбоваться, может быть, и неплохо, но для обеспечения жизни, в её бытовом смысле, требуется нечто более основательное. Служба в конторе, например.
Когда решается судьба наследника — не избежать посоветоваться с родственниками и знакомыми. Большинство же из них против высказывалось. Прежде всего — дядья, братья отца. Картинки рисовать — пусть себе рисует, худого в том нет, но на что жить станет, если одни картинки на уме? И ведь не сказать, чтобы совсем не правы оказались те доброхоты. Живопись и впрямь от Борисова-Мусатова больше расходов потребовала, а прибытков не давала. Холсты, краски, учеба, натурщики… Картину на выставку отправить — тоже плати. Покупатели же, когда и известность пришла, долго сыскаться не могли. Начали покупать — тут и смерть у порога…
Поддаться на уговоры Коновалова — для того и широта взгляда на жизнь требовалась, и мужество своего рода, и вера в судьбу сына. Может быть, та неиссякаемая жалость к и без того обездоленному счастьем ребёнку пересилила сомнения отца. Мать же — она, конечно, сердцем поняла, где правда. Она и мужа уговорила окончательно, одолела его колебания.
Пусть рисует. Хоть в этом утешение найдёт.
Но чем утешиться — тем нужно овладеть. Как? В искусстве это значит только одно: овладеть приёмами и навыками профессионального мастерства. Разумеется, повторим в который раз, профессионализм еще не искусство. Но как добиться, чтобы «каждый штрих говорил о главном», если не проникнуть в секреты мастерства?
Борисов-Мусатов не был дилетантом с самого начала, он знал, хорошо понимал, что ему необходимо. Хорошо понимал. И оплатил всё сполна ценнейшим достоянием своим — временем.
Он изучал краски разных фабрик, узнавал их прочность, составлял сравнительные таблицы. Он пробовал различные приёмы — карандашом, пером, акварелью, гуашью… Позднее, когда ему нужно было выработать особую технику для достижения необходимого результата в своих картинах, трудностей он не испытывал, смело соединял темперу, гуашь, пастель. Он изучал технологию изготовления холстов и смог потом отказаться от покупных, не вполне соответствовавших его требованиям. Он писал на тех холстах, которые точно сочетались с его живописными приёмами. Всё было оплачено кропотливым трудом, усидчивостью. Временем, временем, временем. Казалось, он не жалел времени, — а времени-то было не так много и отпущено ему. Догадывался ли он? Скорее всего, просто знал.
За сто лет до того Державин написал гордо и уверенно:
Вероятнее всего, Мусатов не знал этих строк. Но всякий художник не может не предощущать судьбоносного для него значения его искусства. Тут спор со временем: кто кого. Чтобы иметь право вступить в этот спор, нужно подчинить себе тайны искусства, мастерства.
Он бьётся над этим. Прорабатывает по многу раз одну и ту же натуру, один и тот же мотив. Он знал, что мастерство смиряется перед трудом. И сколько же надо было трудиться, чтобы постичь всем существом своим: в труде счастье художника, — один из главных жизненных итогов его недолгих лет.
И ещё он читал, читал, читал. Через труды по искусству осмыслял проблемы творчества, опыт предшественников своих. Эстетические теории Лессинга и Гегеля, «Философию искусства» Тэна, «Историю искусств» Гнедича, статьи и письма Крамского, Перова — штудировал со вниманием. Он вовсе не был ленивым учеником и для того, чтобы узнать необходимое, не нуждался в надзоре и подстёгивании со стороны педагогов и наставников.
В.В.Коновалов был для него тогда идеалом, высшим авторитетом. Квартира учителя стала Мусатову на первых порах учебным классом, художественной студией, своего рода дискуссионным клубом, местом встреч с сотоварищами и соучениками. В спорах вырабатывалось эстетическое мировоззрение, в бесчисленных упражнениях по рисунку и живописи накапливались технические навыки, тренировались глаз и рука.
Исключительное посвящение себя живописи, начало сознательного служения ей, вхождение в