Дискуссия отшумела.
А ведь это — история. Так оно было в советской стране — о поэзии шли государственные разговоры на всю страну. Палка о двух концах.
Через 56 лет после выхода книги «Время» (2016) Дмитрий Быков излагает свой взгляд на эту книгу:
«Время» — это книга, с которой начинается настоящий Слуцкий. Слуцкий дважды разочарованный. <...> Книга «Время» написана человеком, который уже терзается совестью, который понял, как страшно его судьба переломилась, и который уже никаких советских иллюзий не испытывает. Там это есть, это чувствуется там в самом подтексте. Я не скажу, что Слуцкий стал антисоветчиком. Нет, конечно. Слуцкий продолжал относиться к коммунизму как к заветной мечте человечества. <...> Но надо сказать, что Слуцкий — вообще такой Батюшков в советской поэзии: он тоже как Батюшков воевал, тоже был ранен, тяжело контужен, тоже как Батюшков долго страдал от мучительных головных болей. <...> И вот трагедия человека, который так и не сумел примириться с крахом великой и древней мечты — это и есть главное содержание книги «Время» и всего послеоттепельного Слуцкого[67].
Вообще в тех начальных, «паровозных», то есть заведомо проходимых, стихах книги «Время» Слуцким выбрана какая-то чужая, общая для той поры — первых послевоенных лет и начала — середины пятидесятых — интонация, которой пользовались многие авторы, пытавшиеся освоить стихом послевоенный мир. Опасность погружения в «банал» (словцо Бродского) была реальной. Поэта подстерегала газета.
Другое дело, что из газеты Слуцкий умел делать поэзию —
Всё понимая, Слуцкий покаялся в целом ряде стихотворений той же книги.
Это не помешало ему продолжать делание «паровозов» и для других книг, странным образом именно в такой продукции имитируя стилистику Ярослава Смелякова, отдавшего щедрую дань сочинительству этого рода. Словно Слуцкий, сочиняя, например, «Славу» («Газета пришла — про соседа...»; книга «Сегодня и вчера»), смеляковскую от начала до конца, говорит: ему можно — а мне нельзя?
Слуцкий писал ясно и толково. Стихотворение «Бухарест», оставшееся в столе, считается загадкой, исключением из правила. Однако здесь лишь подтверждается правило: Слуцкий сложен. Множество его вещей, как, впрочем, и всего Слуцкого, невозможно с ходу расщёлкать как орех. Сюжет «Бухареста» затемнён не автором — сумерками человеческого сознания, подвергшегося ударам всечеловеческой катастрофы.
Действия капитана, вежливо дрессирующего проститутку, вполне рациональны — он хочет понять, каким образом «нет» и «никогда» превращаются в свою противоположность за определённую плату. Упор на газеты — не случайность. Тематическая причина этой баллады — продажность. Не просто неверность.
Здесь глухо слышны два цветаевских крика, слитых в один мотив:
В своей прозе сорок пятого года Слуцкий вскользь сказал о податливости румынок и венгерок. Капитан «Бухареста» потрясён обрушением веры в «русую или хотя бы крашеную» незыблемость всей предшествующей жизни. Без подробностей того, что произошло в ржаном городке. Это — случилось. Такие пироги.
«Бухарест» не прославился в своё время лишь потому, что о нём никто не знал. В трёхтомнике сразу за «Бухарестом» идёт стихотворение «Пред наших танков трепеща судом...» — о городе Содоме[68], о праведнике-большевике, взывающем к освободителям-судиям:
Мы ещё вернёмся к этим словам.
ГРОЗНЫЕ ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
В мемуарной книге Вяч. Вс. Иванова «Голубой зверь» автор вкратце рассказал о том, как в новогоднюю ночь 1960 года Давид Самойлов, находясь у него на даче, надерзил Пастернаку: вас, дескать, не поймёшь, за красных вы или за белых. Слуцкий, когда Пастернак предложил выпить его здоровье, сказал:
— Я уже здоров.
Так начинались шестидесятые.
Вспоминается стих Евтушенко: «Компании нелепо образуются».
Бывали компании и получше. В мае 1960-го состоялись дни литовской поэзии в Москве. Из Вильнюса прибыло двенадцать поэтов, среди них Антанас Венцлова, Теофилис Тильвитис, Эдуардас Межелайтис, Владас Мазурюнас, Вацис Реймерис, Альфонсас Малдонис, Юстинас Марцинкявичюс, Эугениус Матузявичюс, Альгимантас Балтакис, Антанас Ионинас, Юдите Вайчюнайте, Владас Шимкус. Они выступали в Политехническом, ЦПКиО им. Горького, в цехах ЗИЛа. В посещении Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина и в прогулке по Москве гостей сопровождал Слуцкий. Кто как не он должен был это делать? Лирика Межелайтиса, «Поэма начала» Марцинкявичюса — его рук дело. Над переводами того и другого, кроме него, работали Межиров, Самойлов, Левитанский. За книгу «Человек» Межелайтис получил Ленинскую премию (1962).