— Мама, я поеду в Москву, — сообщила она в начале сентября и достала из шкафа большую дорожную сумку. — Деньги у меня есть, ты не беспокойся. Я все обдумала. Здесь мне больше делать нечего. Весь Подольск ходит в моих платьях и костюмах. Пусть теперь приоденется Москва. А там посмотрим…

Полина, мама Валентины, бледная анемичная женщина с грустными глазами и копной вьющихся седых волос, которые она принципиально не хотела красить, уронила чашку. Она не представляла себе жизни без дочери.

— Сначала в Москву уехал твой отец и исчез, — она подбирала с пола осколки, не торопясь поднимать голову, чтобы Валентина не увидела ее слез, — теперь уезжаешь ты. Что же будет со мной?

— Когда встану на ноги, приеду за тобой. Ты же не хочешь, чтобы я была твоей нянькой? К тому же Москва это не Северный полюс. Я буду тебе регулярно звонить, писать, буду приезжать в гости…

— В точности повторяешь слова отца, — заметила Полина.

Валентине до слез было жалко оставлять мать одну, но она понимала, что, держась за ее юбку, ничего в жизни не добьешься.

— Было бы неплохо повторить и его судьбу. Ты извини, ма, что говорю тебе это, но твой Борис Михайлович теперь каждое утро пьет кофе на Монмартре, а мы с тобой, кроме унылого пейзажа за окном да лоскутов с нитками, ничего не видим. А жизнь дана, как известно, всего один раз… Ты понимаешь меня?

Полина взглянула в глаза дочери.

— Что ты хочешь услышать от меня?

— Ты знаешь, что.

— Хорошо, я постараюсь тебя понять.

Обо всем этом Валентина вспомнила сейчас, когда под шум дождя за окном распаковывала машинку, устанавливала ее на столе; вынутые из сумки вещи она аккуратно раскладывала на пустых полках шкафа.

Большой обеденный стол ей удалось разложить, и получился длинный и ровный стол для раскроя. Не рассчитывая на звонки, Валентина раскроила первое платье из черного муслина на шелковой подкладке. Классический приталенный фасон, ничего лишнего. Сорок четвертый размер. В Москве сотни магазинов, куда можно будет его сдать на продажу.

На следующий день ей позвонил Костров. Поинтересовался, как у нее идут дела (Валя еще в первую встречу успела ему рассказать, что она портниха и намерена организовать собственное дело).

— Ни одного звонка, — честно призналась она, обрадовавшись звонку. — Сижу, шью…

Как часто потом она будет говорить ему эту фразу, не подозревая о том, что ему, человеку, искушенному в любовных делах, приятно видеть перед собой девушку с иголкой в руках: символ женственности и трудолюбия. Как сильно отличались от Валентины его многочисленные любовницы. Да, они были по-своему хороши, образованны, женственны, но при общении с ними Сергея не покидало ощущение, что их отношения носят временный, поверхностный характер. В Валентине же он видел потенциальную жену и долгое время не мог выбрать форму их отношений, при которой Валентина догадалась бы о его намерениях. Говорить же напрямую о своих чувствах он почему-то не смел, несмотря на то что с женщинами особо не церемонился, назначал встречи достаточно часто и подчас чувствовал себя окончательно пресыщенным.

Валентина же, первое время воспринимая Кострова как приятеля, постепенно поняла, что он в нее влюблен, и стала над ним подшучивать. Она много работала, поэтому вечером, когда Сергей приходил к ней на чашку чая, она позволяла себе расслабиться. В Подольске она встречалась с молодым женатым мужчиной, разочаровалась в нем, поэтому и уехала с такой легкостью, чтобы поскорее его забыть. А в Москве времени на личную жизнь не оставалось: пошли первые заказы, стали налаживаться связи с магазинами. Словом, все шло так, как она себе и представляла. А тут Костров…

Все началось с тяжелого, продолжительного гриппа. Одна из заказчиц Валентины заразила ее гриппом, чуть не умерла сама, а Валентина десять дней металась в жару, не понимая, что с ней происходит. Костров в это время был в Питере и ничего не знал о ее болезни. Когда же он приехал и она не открыла дверь на его звонок, понял, что что-то случилось. Даже не то чтобы понял, скорее почувствовал. Воспользовавшись запасными ключами, Сергей вошел и увидел Валентину без сознания. Она лежала в пижаме на полу, пытаясь, очевидно, перед этим открыть ему дверь. Костров перенес ее на постель, вызвал «скорую» и до ее приезда не отходил от больной, делая холодные компрессы на лоб.

Валентина проболела целый месяц и за это время успела привязаться к заботливому и терпеливому Кострову, который выполнял все ее желания, ухаживал за ней, как мог, и однажды, не вытерпев, поцеловал. Почувствовав себя в руках сильного и опытного мужчины, Валентина впервые за несколько месяцев испытала что-то похожее на желание, но чувство было настолько неопределенное, что она и сама не могла бы ответить, хочет она Сергея или нет. Ей нравилось, что он всегда рядом, но сильного сексуального влечения она к нему не испытывала. Быть может, это происходило оттого, что в их отношениях изначально был задан неверный тон: она воспринимала его лишь как друга, а позже как своего покровителя. Хотя все объяснялось, конечно, много проще: она хотела полюбить. Валентина выдумала любовь, и им обоим понравилась эта игра. Хотя играла одна Валентина, Костров же намеревался в ближайшем будущем сделать ей предложение. Однако это не мешало ему изредка встречаться со своими любовницами.

Однажды, накануне Восьмого марта, он пришел к Валентине с букетом роз. Она встретила его с иголкой в руках, нежная, домашняя, в мужской рубахе из черной фланели и красных шерстяных носках, трогательная и такая сексуальная, что Костров, не раздеваясь, крепко сжал ее в своих объятиях.