Он засмеялся. Он вообще любил смеяться, этот человек, который так легко ломал чужие судьбы.

— И что ты можешь, кроме как трахаться?

— Я могу играть на фортепиано. На скрипке. Ещё виолончель, но немного хуже.

Теперь засмеялись все. Наверное забавно смеяться вот так, когда ты сильный, когда вас много, а жертва всего лишь сломанная девочка. Я нашла в себе силы и встала.

— Я могу мыть пол, — сказала я. — У вас тут очень грязно…

Мне и правда выдали швабру, ведро, показали где набрать воду. И я водила туда сюда по полу и не понимала — зачем ему это нужно? Долг, который мне в наследство Василек оставил был таким несметным, таким огромным, что шваброй его не отработать. Но… он ждал. Наверное того, что я сломаюсь, других вариантов у меня не было.

Грязный коридор никуда не делся, но он был пуст. Иногда мне даже казалось, что если я уйду, то этого никто даже не заметит, но проверять боялась, слишком свежи воспоминания. Сейчас же я осторожно поставила швабру у стеночки и прошла в кабинет, который выходил окнами на парковку. Окно было приоткрыто, холодно, я сразу же его закрыла. Прижалась носом к стеклу — запотело от моего дыхания.

— Ну же, — попросила я, сама не зная, чего.

Хотя нет, знала. Я хотела видеть, как он уходит, этот Богдан Львович. Он никак не вписывался в уже устоявшееся течение моей дерьмовой жизни. Как элемент пазла, который приблудился из другого набора и портит всю картину. Протерла стекло рукавом и снова вгляделась, на улице тем временем начал накрапывать дождь, я с тоской подумала о том, сколько ещё грязи мне натащат.

А потом я увидела его. Телохранитель нёс над ним зонт. У машины, это был чёрный автомобиль класса люкс с наглухо затонированными окнами он остановился и закурил. И посмотрел. Просто на здание, а казалось — на меня. Я успокоила себя тем, что он не мог найти взглядом меня среди десятков тёмных окон. Точно не мог. Дверца автомобиля хлопнула, я вздохнула и вернулась к своей верной подружке — салатовый швабре.

— Эй, барышня-крестьянка, — окликнул меня Стас.

Стас — порождение этого места. Такое же больное и злобное, как оно само. Я ненавидела его, пожалуй, больше всех, хотя и пыталась убедить себя, что он недостоин моей ненависти, но получалось плохо. Пожалуй, больше всего меня поразило то, что он читал Пушкина и прозвище мне подобрал удивительно верно.

— Что?

Один господь знает, как я не хотела отвечать, я мечтала просто сделать вид, что не вижу его, пройти мимо, а лучше — ударить. Сильно, наотмашь. А по факту ударить меня мог он, поэтому я ненавидела его, но всегда отвечала.