— Так убили же Ванюшку, — тихо сказал Дормидонт. — Мукой страшной убили…

— А я то тут при чем? Мало ли где кого убили! — праведно возмутился благородный старец, — Ты еще скажи, что я Москву сжег!

Собрание одобрительно загудело, поддерживая своего помещика. Стало понятно, что Погожин-Осташкевич защищаться умеет лучше, чем крестьянин обвинять. Даже знающим зверства помещика крепостным, обвинения незнакомого мужика показались несерьезными.

— Ладно Дормидонт, пока отойди, — решил я, чтобы окончательно не испортить дело. Очень уж Павел Петрович оживился, прохаживался перед толпой, как артист по сцене, довольно потирая руки.

— Есть еще такие, у кого барин родню загубил? — спросил я крестьян.

— Сына моего насмерть запорол! — крикнул кто-то из толпы.

— Это кто там такой говорит! — воскликнул помещик, как коршун, бросаясь на судей, толпа даже невольно подалась назад. — Подать его, негодяя, сюда!

В рядах началось движение, и вперед вытолкнули небольшого роста мужика в рваном, залатанном армяке. Оказавшись перед барином, крестьянин снял шапку и низко поклонился. Тот вцепился ему в плечо и поставил перед народом так, чтобы он был всем виден.

— Это ты на меня жалуешься, Еремей! А забыл, кто тебе, когда погорел, новую избу поставить помог?

— Оно, конечно, что тут говорить, — начал Еремей, но помещик его тут же перебил.

— А в голод кто тебя с детьми хлебом одарил? Это твоя благодарность?

— Так я разве что, мне сына жаль, не за что до смерти запороли! — виновато сказал односельчанам мужик.

— Запороли, говоришь?! Не за что, говоришь?! — закричал, наступая на него, Павел Петрович. — А кобылу каурую кто запалил? Не твой пащенок?! Я его поучил, а теперь ты, негодяй, вместо благодарности меня порочишь!

— Оно, разве что кобылу, — совсем смутился мужик и бессвязно говорил, отступая перед напором помещика, — мы и за избу, и за хлеб, конечно, благодарствуем, за науку особо, сына только жалко. Нам без того нельзя…

Меня уже начала доставать демагогия Погожина-Осташкевича. Очень уж его действия напоминали родную советскую власть, которая невинно отсидевшему в лагерях полжизни человеку, выплачивала при реабилитации зарплату за два месяца и требовала, что бы он за такую любовную заботу, клялся ей в вечной любви и преданности.

Однако нужно был как-то кончать с показательным судом, талантами помещика превратившегося в балаган.

— Есть еще пострадавшие от барина? — спросил я крестьян.

Ответом был общее молчание. Больше желающих выходить на посмешище не оказалось.

— Тогда сделаем так, — громко, что бы все слышали, объявил я, — вон там, у шалаша, лежат желуди, пусть каждый возьмет по одному. Потом все по очереди войдут в шалаш и если считают, что барин виноватый, кладут свой желудь в котел. Всем понятно?

Крестьяне не ответили, молча смотрели на меня, и никто не двинулся с места. Тогда я подозвал Николаевича и растолковал ему как нужно голосовать.