— Нет, никто к нам тогда не заходил.

— Ну а дальше что?

— Дальше? Ну, вернулся батя из Чешанца и сказал, что сообщил обо всем в милицию. Потом, вечером, к нам заявились солдаты и всю ночь и весь следующий день прятались у нас, но из леса больше никто не пришел. А один военный даже рассердился на батю и сказал, что это ему, наверное, померещилось. Как только солдаты уехали, то мама батю упрекать стала: мол, нужно тебе это было, они ушли, а мы теперь одни у самого леса остались. Потом она начала просить батю уехать отсюда. Батя рассердился, и мама снова плакала. Она всегда, когда была чем-то расстроена, плакала. Сегодня ночью, когда пришли те, из леса, мама тоже сначала заплакала, а потом я слышал, как она умоляла их сжалиться над нами. Те, должно быть, ее ужасно били, потому что я слышал страшные стоны и выстрелы… — Парнишка умолк, сдерживая новый приступ плача.

Элиашевич успокаивающе похлопывал его по плечу. Водитель газика достал большой, в клетку, носовой платок и подозрительно долго и громко сморкался. Боровец, не поворачивая головы, обозленный, смотрел в окошко.

Элиашевич спросил:

— Ты ведь спал, когда они пришли?

— Да. Мы все спали в одной комнате. Я проснулся ночью от того, что кто-то громко стучал в окно и требовал, чтобы батя открыл дверь. Они ругались, колотили чем-то в дверь и кричали, что если батя им сейчас же не откроет, то они ее выломают. Тогда-то мы поняли, что это опять пришли те, из леса, и мама начала потихоньку причитать, что теперь нам не спастись. Она взяла Михася на руки, он ведь еще маленький и глупый, поэтому тоже начал плакать, пока батя не разозлился на маму и не цыкнул, чтобы было тихо. Батя сперва даже схватил топор и встал за дверью, но потом махнул рукой и велел маме спуститься вместе с нами в подпол, но мама не захотела, она сказала, что не оставит батю одного, а те еще пуще начали на батю ругаться. «Больше уже не донесешь, большевик!» — кричали они, но я по голосу никого не узнал, а потом мама меня и Михася втолкнула в подпол. Я оттащил братика в угол, спрятал его за бочкой из-под капусты и прикрыл разным старьем, а он, хоть маленький и глупый, видно, от страха и темноты перестал плакать, только дрожал и крепко сжимал мою руку, пока не уснул. Я стал прислушиваться: что же происходит там, наверху? Голоса бати я совсем не слышал, слышал только, как те, из леса, орали на него, как мама умоляла: «Сжальтесь», как кто-то будто по полу катался. А потом раздались выстрелы, много выстрелов. Когда наступила тишина, я еще больше испугался и мне захотелось забиться в самый дальний угол, но вдруг крышка подпола приподнялась, кто-то навел на меня фонарик и заорал: «Вылезай, щенок!» Ну, я со страха и вылез. А еще больше я боялся, как бы Михась не запищал, ведь он маленький и глупый, но братик вел себя тихо: наверное, спал.

Потом кто-то вытащил меня за шиворот, ударил чем-то по голове и бросил в угол. Все поплыло у меня перед глазами, и что-то теплое потекло по спине. Но я не обратил на это внимания, я искал, где мама с батей. В избе было темно, и сначала я ничего не мог разглядеть. Однако, как только луч фонарика скользнул по комнате, я увидел, что родители лежат на полу. И я подумал, что вот сейчас они и меня убьют. А один из бандитов сидел за столом и что-то писал.

— Что он делал? Писал, говоришь? — не выдержал Элиашевич.

— Да, один писал записку, а другой светил ему фонариком.

— Ну-ну, и куда же они дели эту записку?

— Тот, что писал, оставил ее на столе. Потом он встал, подошел ко мне, посветил в глаза фонариком и сказал: «Завтра утром отнесешь ее старосте и скажешь, что если он будет вести себя так же, как твой отец, то мы и с ним разделаемся». Потом он схватил меня за шиворот и затолкал обратно в подпол. Я сидел там и ждал, что же будет дальше, но вскоре они ушли, а я чуть рассвело побежал в милицию.

— А где же записка?

— Лежит, наверное, на столе, я ее не брал. Как только вылез из подпола, сразу помчался в Чешанец.

— Давай жми, мой дорогой, жми, — поторопил Элиашевич водителя.

Им удалось узнать у парнишки, что старосту, которому он должен был отнести записку, зовут Кевлакис. Боровец обратил внимание, что, услышав эту фамилию, Элиашевич оживился и попросил парнишку повторить ее.

На горизонте среди рощиц и садов показалась Корце. Как было заранее условлено, колонна разделилась на две части. Солдаты спрыгивали с машин и, развернувшись в цепь, начали окружать деревню. Подпоручник Боровец понимал, что делает это скорее для проформы, ибо банда наверняка уже ушла отсюда. А впрочем, как знать… Уточнив еще раз с Покшивой и командирами отделений условные сигналы, а также поручив старшему сержанту доложить по радио командиру батальона, что отряд приступил к операции, Боровец вместе с Элиашевичем и сотрудниками органов госбезопасности в сопровождении машины с отделением бойцов въехали в деревню. Она оказалась довольно бедной. Старые, вросшие в землю, крытые обомшелой соломой хаты, убогие дворы, дырявые овины, полуразвалившиеся, пустующие до нового урожая навесы для снопов. И лишь один дом бросался в глаза. Неподалеку от леса, со стороны которого среди колышущихся хлебов видны были подходившие к деревне фигурки бойцов, кто-то подвел уже почти под самую крышу новый дом, выделявшийся тем, что он был единственным во всей деревне из кирпича.

— Староста Кевлакис строится, — подсказал мальчишка.

Деревня словно вымерла. Если бы не переполошившиеся, разбегавшиеся во все стороны из-под колес машин куры, могло показаться, что ее жители либо спят, либо куда-то выехали. Однако они не спали — об этом свидетельствовали слегка раздвинутые занавески в окошках, выглядывавшие из-за углов хат головы.

Двор Годзялко стоял на другом конце деревни. Среди соседних дворов он ничем не выделялся, может быть, только тем, что окружавший его сад был побольше и более ухожен, чем другие. Видимо, хозяин любил свой сад, заботился о нем. У дома, сбившись в кучу, стояли несколько человек. Увидев спрыгивающих с машины солдат, крестьяне молча сняли мацеювки — характерные для этих мест фуражки с длинными блестящими козырьками. Среди мужчин выделялся молодой парень, одетый в английскую военную форму. Он подошел к капитану как к старому знакомому и протянул руку: