Когда будущий знаменитый сказочник, теоретик литературы и член Французской академии Шарль Перро спросил своего брата, доктора богословия, чем вызван такой сильный шум, тот ответил, что яростный спор связан с различиями в понимании “ближайшей и отдаленной способности, которую сообщает благодать для совершения добрых дел”. Автор еще не написанной “Красной Шапочки” счел подобную причину пустой и маловажной. Считали ли ее таковой французское правительство и папа римский, неизвестно. Однако они были едины в стремлении быстрее покончить с распрями, поддержать иезуитов и завершить дело в их пользу. По приказу короля, с целью наведения порядка и направления голосования на заседаниях постоянно присутствовал сам канцлер Сегье, окруженный церемониальным кортежем.
При разборе письма Арно следственная комиссия, составленная, как пишет Паскаль, из его врагов, осуществила ряд незаконных мер. “Враги” поставили песочные часы и ограничили время выступающих получасом. Так, по мнению Блеза, “они избавились от назойливости тех ученых, которые принимались опровергать все их доводы, называли книги, чтобы уличить их во лжи, принуждали отвечать и приводили их к тому, что они не могли ничего возразить”. Сам Арно вообще не имел возможности высказаться в свое оправдание. В довершение всего был нарушен устав, и к составу факультета присоединились сорок монахов нищенствующих орденов, что сказалось на результатах голосования: 14 января 1656 года Арно был осужден 124 голосами против 71 при 15 воздержавшихся.
Арно, желая разоблачить недостойные приемы иезуитов и защитить свою позицию, решил высказаться публично. Когда он представил свое сочинение на суд отшельников Пор-Рояля, их молчание свидетельствовало о неудаче. Тогда Арно обратился к присутствовавшему на обсуждении Паскалю со словами: “Вы молоды и должны сделать что-нибудь…”. Блез согласился составить набросок ответа. Через несколько дней он читает свой первый опыт, выполненный в форме письма, отшельникам, которые находят его превосходным, единодушно одобряют и решают немедленно печатать.
Событию этому суждено выйти далеко за пределы биографии Паскаля. “Письма к провинциалу”, начало которым положено в январе 1656 года, с годами переросли характер специального, узкополемического сочинения и мощным эхом отозвались в культуре последующих столетий.
Одну из самых ярких и проникновенных характеристик “Письмам…” дал в XX веке А.В. Луначарский: “Его письма против иезуитов, так называемые “Lettres Provinciales”, – дивное сооружение логики. Это был до такой степени разрушительный поход на иезуитов, что в смысле логичности обвинительного акта это сочинение считается одной из самых блестящих книг в мировой литературе, хотя это и не беллетристическая книга. Паскаль, замечательный научный ум и блестящий стилист, был подлинным пером Пор-Рояля. Это был могучий выразитель янсенизма. Если бы это было движение пустячное, как бы оно могло выдвигать и захватывать таких людей? Оно могло выдвигать и захватывать таких людей потому, что здесь, при ковании буржуазного духа, проявлялось стремление отделиться от внешней церкви, от папизма и найти какое-то христианство углубленное, основанное на стремлениях человеческого сердца, примиренное совершенно своеобразно с разумом”.
Один из отшельников 21 января 1656 года записал в своем дневнике: “Сегодня начали печатать письмо на восьми страницах ин-кварто, адресованное провинциалу. Некоторые приписывают эту вещь, которой очень интересуются, г-ну Арно, однако большинство считает автором, что наиболее вероятно, г-на Паскаля, который является его другом и находится при нем все последние дни”. Письмо набирается тайно, безо всякого на то разрешения и при печатании получает заглавие, не принадлежащее Блезу: “Письмо к провинциалу одного из его друзей по поводу прений, происходящих сейчас в Сорбонне” (оно увидело свет 23 января без имени автора).
Через посредство “друга-провинциала” Паскаль переносит обсуждение теологических проблем в широкие слои общества. “Милостивый государь, – начинается письмо, – я только вчера убедился в своей ошибке, а до тех пор я думал, что предмет прений в Сорбонне очень важен и может иметь многозначительные последствия для религии. Сколько заседаний такого знаменитого общества, как богословский факультет в Париже… А между тем вы изумитесь, когда из моего рассказа узнаете, к чему сводится весь шум; я изложу это в нескольких словах на основании обстоятельного изучения дела”. Уже этими начальными словами читатель настраивается на то, что прения “знаменитого общества” не имеют никакого существенного значения, так как они заключаются всего-навсего в следующем: “был ли дерзок г. Арно, сказав во втором своем письме, что он прочел внимательно книгу Янсения и не нашел в ней положений, осужденных покойным папою; что он тем не менее осуждает их и у Янсения, если они там есть”. Но “дерзок ли г. Арно, нет ли, моя совесть тут ни при чем. А если бы меня разобрало любопытство узнать, находятся ли у Янсения эти положения, то книга его не так редка и не так объемиста, чтобы я не мог прочесть ее всю целиком и выяснить себе это, не спрашивая на то совета Сорбонны”. Так и пытались решить вопрос те доктора богословия, которые встали на защиту Арно, настоятельно требуя в ученом собрании показать осужденные положения, но “в этом им всегда отказывали” их противники, заявлявшие, что “дело идет не об истинности, а только о дерзости его положения”.
В своем письме Паскаль показывает, что разбираемые на богословском факультете Сорбонны вопросы также превратились в пустые словесные препирательства. Чтобы доказать это, он вводит столь распространившийся в новое время прием использования “остраненного” героя, простака-недоучки, критикующего те или иные положения с точки зрения простого здравого смысла. “Простак” этот – сам автор письма, который, прослышав о жарких прениях в Сорбонне, решил образоваться среди сторонников разных мнений и, как он заявляет, “в малое время стал великим теологом”.
Сгорая от нетерпения знать суть этих прений, он устремляется к теологу-молинисту[10] из Наваррской коллегии, считавшемуся одним из самых ярых противников янсенистов, от него спешит к янсенисту, “каких поискать, и, несмотря на это, очень хорошему человеку”, затем возвращается вновь к молинисту. Во время “перебежек” он знакомится со все новыми нюансами аргументации спорящих сторон, заражая жаждой знания и читателя. В результате “простак” узнает, что иезуиты обвиняют янсенистов в том, что те не называют способность праведников исполнять заповеди “ближайшей способностью”.
“Это слово, – пишет далее аноним, – было ново для меня и неизвестно. До сих пор я понимал дело, но сей термин поверг меня во мрак, и я думаю, что и изобретен он был только для того, чтобы сеять раздоры”. Когда он пытается выяснить у молинистов и якобинцев (парижских доминиканцев), вступивших друг с другом в союз, смысл слов “ближайшая способность”, оказывается, что, употребляя данные слова для осуждения Арно, они понимают их в противоположном смысле (якобинцы в сущности сходятся с янсенистами), но тем не менее договорились употреблять их, отвлекаясь от всякого смысла. “Какая же необходимость употреблять эти слова, если в них нет ни смысла, ни авторитета?” – спрашивает “простак” у союзников. “Вы упрямы, – отвечают они, – либо вы станете их произносить, либо вы будете еретиком и г. Арно тоже, потому что мы – большинство”.
Появление в свет “Письма к провинциалу” произвело впечатление взорвавшегося порохового погреба. На следующий день после выхода письма в знак протеста против незаконных приемов богословского факультета Сорбонну покинули 60 докторов, а 26 января сам Арно в нотариальном акте протеста заявил, что не признает заседаний законными, так как ему не дали возможности выступить в свою защиту. Несмотря на это, 29 января Арно исключили из списков докторов Сорбонны.
В это время Паскаль заканчивает второе письмо, в котором продолжает разбирать особенности разногласий между иезуитами с их союзниками и янсенистами. После “ближайшей способности” второй главный пункт спора – “достаточная благодать”, проповедуемая иезуитами, и “действенная благодать”, отстаиваемая янсенистами. Как и при спорах о “ближайшей способности”, выясняется, доказывает Паскаль, что, расходясь с янсенистами в словах, якобинцы опять-таки сходятся с ними по существу. Здесь Паскаль высмеивает союз иезуитов и якобинцев и замечает: союз сей обусловлен сугубо временными интересами, так как глубинное доктринальное расхождение между ними, прикрываемое словесными уловками, очевидно. Вместе с тем, осмеянию подвергается и страсть иезуитов к схоластической терминологии.
О том, каким успехом пользовалось выступление анонимного автора, можно судить по “Ответу провинциала на два первых письма друга”, сочиненному самим же Паскалем. «Два письма ваши, – начинается “Ответ…”, – были не для меня одного. Все их читают, все их понимают, все им верят. Их ценят не одни только теологи; они доставляют удовольствие и людям светским и понятны даже женщинам». Далее “провинциал” вводит высказывание «знаменитейшего среди всех знаменитостей, который видел только первое из них: “в качестве академика я согласно данной мне власти осудил бы, изъял бы и объявил бы опальною, я почти готов сказать, всеми силами искоренил бы эту ближайшую способность, которая производит столько шуму из-за ничего и неведомо даже зачем”».
«А вот что еще пишет одна особа, – продолжает “провинциал”, – которую я никоим образом не назову вам, даме, ссудившей ей ваше первое письмо:
“Вы не можете себе представить, как много обязана я вам за то письмо, которое вы мне послали: оно очень остроумно и очень хорошо написано, рассказывает без повествования и разъясняет самые запутанные дела на свете; оно тонко насмехается, поучительно даже для тех, кто незнаком хорошенько с делом, и доставляет вдвое более удовольствия тем, кто понимает его. Кроме того, оно – превосходная апология и, если хотите, тонкое и невинное порицание. И наконец, столько в этом письме ума и здравого смысла, что мне очень хотелось бы знать, кто написал его”.
Вам, конечно, – обращается к “другу” “провинциал”, заканчивая свой “Ответ…”, – тоже очень хотелось бы знать, кто эта особа, которая пишет таким образом, но довольствуйтесь почтением к ней, не зная ее, а когда вы узнаете, то будете почитать ее еще более.
Поверьте мне, продолжайте писать ваши письма…»
И Паскаль, откликаясь на свой собственный призыв, продолжает писать. Вскоре появляется третье письмо, посвященное “несправедливости, нелепости и незаконности” нападок на господина Арно. Почему в решении богословского факультета Сорбонны встречаются лишь оценочные термины и проклятия: “яд, чума, ужас, дерзость, нечестие, богохульство, мерзость, скверна, анафема, ересь”? Почему из всех произведений Арно “нашли всего три строчки, достойные порицания, да и те взяты слово в слово из величайших учителей Церкви греческой и римской”? Пытаясь услышать ответы на подобные вопросы из уст представителей спорящих сторон, автор письма в конечном итоге приходит к следующему выводу: “Я понял, что здесь ересь нового рода. Ересь не в мнениях г. Арно, а в самой его личности. Это личная ересь. Еретик он не за то, что говорил и писал, а за то, что он г. Арно. Вот все, что достойно порицания в нем”. Отсюда-то, по его мнению, и проистекает своеобразие приемов иезуитов, самые мудрые из которых “интригуют много, говорят мало и не пишут ничего”. Отсюда и их стремление, свойственное политическим деятелям, поразить воображение людей вместо убеждения разумными доказательствами – комедиями и альманахами, наподобие уже упомянутых; процессиями вроде той, когда в Масоне юноша, одетый женщиной, с надписью “gratia sufficiens”[11] волочил за собой закованного епископа, в руках которого была бумага с надписью “gratia efficax”[12], громовыми процессами и цензурой, как в случае с Арно.
“Итак, – заканчивается третье письмо, – оставим их разногласия. Это препирательства теологов, а не теологические прения. Так как мы не доктора, нам нечего делать в их распрях…
Ваш нижайший и покорнейший слуга