— Да нет, — рассмеялся он, — до этого еще неблизко. Но завтра у нас намечено совещание, только и всего. И состоится оно здесь, в этой комнате… Комитет соберется, имей в виду, из-за тебя!

— Ты меня, значит, специально для этого тут и поместил?

— Конечно, — кивнул он, — здесь тихо, спокойно. Ты же числишься в карантине — самый удобный вариант!

— И сколько же я в этом качестве пробуду? — поинтересовался я.

— В общем-то, долго так не может продолжаться, — Левицкий наморщился, покусал губу. — Придут анализы — и все кончится… Но неделя во всяком случае у нас имеется. А за это время, надеюсь, мы решим все проблемы!

Подпольный комитет (в составе пяти человек) собрался точно в назначенный срок: вечером следующего дня. К немалому моему удивлению, здесь оказались знакомые мне лица: я встретился с Сергеем Ивановичем, бывшим работником Госиздата, а также с князем Оболенским.

— Князь, — сказал я. — Вот уж не думал, что встречу здесь вас! Вы — человек нежный… Зачем вам эта наша подпольная суета?

— Вы, бесспорно, правы, голубчик, — улыбнулся князь и посмотрел на меня сверху вниз, с высоты великолепного своего двухметрового роста. — Но ведь не могу же я, согласитесь, нарушать фамильные традиции! На Руси, сколько я знаю, не было ни одного более или менее пристойного подполья, в котором бы не участвовали мои предки… Так что «суетный» этот путь завещан мне издревле. Но, конечно, — тут же добавил он, — лепта моя здесь невелика… Я ведь уже не боец — не те года. Я всего лишь скромный статист: составляю списки, веду протоколы.

«Какие еще, черт возьми, протоколы?» — вскользь подумал я, но сейчас же забыл об этом, отвлекся, заговорил с другими.

Один из них Борода (таково было прозвище этого человека, к нему никто иначе не обращался, и я буду его называть так же) был уже в немалых летах. Шишковатый, стриженый его череп, брови и борода — все было сплошь осыпано сединою. Однако выглядел он еще весьма крепким. В его повадке, в манере держаться и говорить отчетливо угадывался кадровый военный… Как я вскоре выяснил, Борода служил в годы войны в артиллерии, имел чин полковника. Где-то на юге был ранен, попал в плен. Затем переметнулся к Власову и пробыл во власовских войсках до самого конца войны — до того момента, когда англичане вновь передали его советским властям.

Его товарищ — бывший балтийский моряк, зенитчик, старшина орудийного расчета — никогда ни в каком плену не бывал, честно отслужил всю войну на флоте, был дважды ранен и четырежды награжден, и тем не менее он также не уберегся от тюрьмы. Накануне Дня Победы он был арестован по доносу за антисоветские настроения и получил такой же в точности срок, что и полковник. Закон их таким образом уравнял, а суровая арестантская судьба свела и сблизила.

В лагере они были неразлучны: работали в одной бригаде, ходили всегда вместе. И здесь, на собрании, они тоже сидели бок о бок: седой приземистый Борода и огромный неразговорчивый парень (звали его Витя) с выпуклой костистой грудью, по-обезьяньи длинными руками и непомерно маленькой головой.

Здороваясь со мной, Витя усмехнулся, оскалив крупные, плоские, голубоватые зубы, и молча стиснул мне руку — так, что у меня на мгновение потемнело в глазах.

Борода же осмотрел меня, окинул оценивающим взглядом и затем сказал, косясь на Левицкого:

— Так вот он каков, этот Махно!

— Почему — Махно? — удивился я.

— Ну, как же, — прищурился Борода, — ваши роли сходятся… Неужто вы не чувствуете? Вы сейчас выступаете в том же качестве, что и батька Махно, когда он еще ладил с большевиками! В штабе южного фронта Махно представлял своих бандитов так же, в сущности, как и вы сейчас в нашем штабе свою шпану.

— Пожалуй, — согласился Левицкий, — разница только в масштабах…

— Зато пропорции те же, — быстро ответил Борода, — соотношение сил примерно одинаковое.

Он помедлил, прикуривая. И потом, разбивая рукою дым: