Мэтью Лайвли не мог не услышать громоподобного голоса Альбертины. Но он подумал, что миссис Хопкинс ошибается насчет того, что мисс Фитциммонс «никто не берет». В первые дни пути у него не раз была возможность наблюдать за молодой женщиной с буйными волосами цвета имбиря, потому что повозка Тредгудов шла всего через три повозки от его, и он подозревал, что мисс Фитциммонс просто не позволяет мужчинам выбирать ее, — она сделает выбор сама. И если она «старая дева», так это не потому, что ее никто не взял замуж.
Он не понимал, почему мисс Фитциммонс так его заинтересовала. Она ему даже не нравилась. Она вела себя совсем не так, как подобает леди, и его раздражала ее манера есть — с каким-то мужским аппетитом. Его любимая Онория едва прикасалась к еде. Она была такая изящная, с трогательно выступавшими ключицами. И такая нежная, что едва могла поднять веер, чтобы обмахнуться. Неудивительно, что половина молодых людей в Бостоне были в нее отчаянно влюблены. И все же мисс Фитциммонс влекла его, может быть, думал он, тем, что она едет на запад за тем же, что и он, — найти и занять свое место в жизни.
Пока обоз неуклонно продвигался по плоской равнине Канзаса, Ида Тредгуд, прижимая руки к своему огромному животу, говорила Эммелин: «Слава Богу, что вы поехали с нами. Это была не моя идея. Мой безмозглый муж продал ферму, даже не сказав мне об этом. Согнал нас с насиженного места — меня, пятерых сынишек и дитя, которое уже на подходе».
Эммелин с большим трудом скрыла удивление. Она никогда не слышала, чтобы женщина с таким неуважением относилась к своему мужу, однако довольно скоро поняла, что Ида — не единственная, кто испытывает подобные чувства. Многие женщины отправились в путь не по своей воле — они поехали на запад за своими мужьями или отцами, потому что у них не было выбора. Они тихо ворчали, готовя еду и стирая белье, — пока их не слышали мужчины. Поделать они ничего не могли и надеялись только, что будущее вознаградит их за тяжелый труд в настоящем.
На тринадцатый день пути, когда они отъехали от Индепенденса сто шестнадцать миль, у миссис Биггс начались схватки. Эммелин пришла, чтобы принять роды, Альбертина Хопкинс оттолкнула ее, едва не сбив с ног, и загородила вход в фургон. Эммелин, которой хотелось заехать Альбертине по ее ханжеской физиономии, сдержалась ради бедной миссис Биггс.
На следующий день они увидели, что с горизонта к ним стремительно приближается гроза, и, поставив повозки огромным кольцом вокруг скотины и лошадей, сидели и тряслись под хлопающей парусиной, пока над ними грохотал гром и сверкала молния. Эммелин, которую внезапно начавшийся ливень застал в тот момент, когда она помогала распрягать волов Тредгудов, бросилась в укрытие под ближайшую повозку, принадлежавшую, как оказалось, Мэтью Лайвли. Они сидели молча, тесно прижавшись друг к другу, объятые благоговейным ужасом перед лицом бушующей природы, грозившей убить скот и перевернуть повозки, в которых визжали от страха женщины и плакали дети. А потом гроза ушла — так же стремительно, как и появилась, оставив после себя волшебную красивую радугу. Альбертина Хопкинс, спускаясь по ступенькам своей повозки, произнесла при виде рассеявшихся туч: «Ах, солнце вышло!» — с такой гордостью, будто это тоже было ее рук доброе дело.
Вылезая из-под повозки доктора Лайвли, Эммелин почувствовала, что ее интерес к нему возрастает. У него такое вытянутое лицо, как будто он в своей жизни многих потерял. «Может быть, многие из его пациентов умерли?» — думала она. Эммелин не подозревала, о чем в тот же самый момент думал Мэтью: «А почему эта мисс Фитциммонс все время улыбается? Откуда у нее столько энергии? И разве ей никто не говорил, что настоящей леди не пристало так много разговаривать?»
Двадцать девятого мая, через две с половиной недели пути, они дошли до берегов Биг Блу Ривер, которая впадает в Канзас с севера, и переселенцы с отчаянием обнаружили, что от ливней река так поднялась, что перейти ее не было никакой возможности. Из-за вынужденной остановки переселенцы решили заняться стиркой и вымыться впервые со дня отъезда из Индепенденса. Жирное мыло яростно втирали в тело и одежду, детей терли наравне с грязными рубашками, платьями, одеялами, пальто и исподним. В ту ночь на небе появился молодой месяц, и переселенцы развлекались игрой на музыкальных инструментах и рассказывали разные истории, у многих лагерных костров происходил невинный флирт. Силас Уинслоу, видный холостяк, занимающийся прибыльным делом, стал объектом внимания мамаш, у которых были незамужние дочери, так же как и Мэтью Лайвли, про которого прошел слух, что он врач.
Но если Уинслоу с огромным удовольствием принимал знаки усиленного внимания — поглощал пирожки и позволял женщинам чинить и стирать свою одежду, то Мэтью Лайвли все это смущало. От природы стеснительный и неуклюжий в обществе, Мэтью никогда еще не был объектом внимания женщин. Более того, хрупкая Онория все еще жила в его сердце, и рана, нанесенная ее отказом, еще не зарубцевалась. Поэтому его пугали молодые и энергичные дочери фермеров-переселенцев, активно охотящиеся на мужчин. Единственное исключение среди них составляла мисс Эммелин Фитциммонс, которая как-то сказала, что она не верит в брак. Мэтью слышал, как она говорила это миссис Иде Тредгуд, объясняя, что брак — это искусственно созданный институт, который придумали мужчины для того, чтобы порабощать женщин. Так что хоть она и не смущала его так же сильно, как дочери переселенцев, завлекавшие его пирожками и кокетливыми улыбками, но все же приводила его в замешательство.
Наконец, река спала, но для того, чтобы перевезти повозки на другой берег, нужен был паром. Поэтому им пришлось рубить тополя и сооружать из них громадный бревенчатый плот, достаточно большой, чтобы на него поместилась «шхуна прерий». Река была глубокой, а течение быстрым; заставить лошадей и скотину переплыть ее оказалось невозможным. На то, чтобы переправиться со всем имуществом на другой берег ушло два дня; за это время страсти накалились, и двое погонщиков чуть не прирезали друг друга.
Добравшиеся до другого берега, грязные, мокрые и изможденные, люди пытались заново впрячь волов, сгоняли лошадей и скот и разводили костры, чтобы приготовить еду, когда Барнабас Тредгуд вдруг закричал и рухнул на землю.
Все сгрудились вокруг лежавшего без сознания мужчины, а Эммелин кинулась за Мэтью Лайвли. Ида стояла над мужем, упершись руками в бока и повторяя: «Такого с ним прежде никогда не бывало».
Мэтью протиснулся через толпу и, опустившись на одно колено, приложил руку к шее Барнабаса. Они молча смотрели, как Мэтью открыл свою черную сумку и вынул из нее стетоскоп. Никто из них никогда не видел прежде такой штуки. Они смотрели во все глаза, как он приставил трубку одним концом к груди умершего и стал слушать. Через мгновение он печально сказал, глядя на Иду:
— Ваш супруг скончался, мэм.
— Вы уверены в этом? — спросила Ида. Она еще минуту смотрела в лицо своему мужу, потом перевела взгляд на запад, немного подумала, потом посмотрела на восток и наконец заговорила. — После того, как мы его похороним, я отправлюсь обратно в Миссури.
Эммелин была поражена, увидев, что к Иде присоединились еще четверо жен, их дети, а также шестеро погонщиков. Их мужья если и протестовали, то не слишком громко. Когда Амос Тайс сказал Эммелин, что ей придется вернуться с Идой, она уперлась и сказала, что пойдет в Орегон.
То, что произошло потом, удивило даже видавшего виды Тайса: четверо фермеров, двое овдовевших погонщиков, фотограф Силас Уинслоу и один неуклюжий подросток наперебой бросились предлагать мисс Фитциммонс сопровождать ее до Орегона. Видя, что сейчас за право взять молодую леди под свою опеку разразится драка, Мэтью направился в свою повозку и тайком достал Благословенный Камень.
И, держа его на ладони, он стал размышлять о происходящем. Судьбу мисс Фитциммонс будет решать Амос Тайс или же сама своевольная молодая леди, Мэтью это совершенно не касается. Но что-то внутри него подсказывало, что ему нужно действовать, взять инициативу в свои руки. Он должен принять решение, а для Мэтью это было непривычно.
Он сделает то, что велит ему Благословенный Камень.
Он уже привык каждый вечер перед отходом ко сну смотреть на Благословенный Камень, потому что тревожные слова его матери о том, что его ждет великое испытание, не шли у него из головы. Он надеялся избежать его, каким бы оно ни было, Камень ничего не говорил ему. Теперь же он хотел задать голубому камню другой вопрос, поэтому вынул школьную грифельную доску, на которой всегда записывал свои вопросы, и кусок мела. С одного края доски он написал слово «да», с другого — «нет». Потом положил посередине кристалл, спросил: «Провожать ли мне мисс Фитциммонс до Орегона?» — и раскрутил кристалл. Он показал «да». Тогда он раскрутил его еще раз. И еще. Камень по-прежнему показывал «да», и тогда он решил, что больше не стоит испытывать судьбу, и вернулся туда, где уже завязалась драка, невольно спровоцированная мисс Фитциммонс, — Тайс пытался растащить двоих скандалистов, — и, чувствуя, как у него потеют ладони и сердце вот-вот выскочит от груди от его неслыханной смелости, предложил Эммелин ехать с ним в его фургоне.