Он встал и аккуратно вытер с кафеля кровь, тщательно прополоскав в раковине тряпку. Затем вернулся в комнату, где находилась Саша. Это помещение спальней не являлось. Кровать, кресло и шкаф, расставленные без ковра, не скрывали пустоты пространства, а, напротив, подчеркивали ее.

Убедившись в том, что наручник находится на месте, а рана не открылась вновь, Кристиан расположился в кресле подле кровати, поставил на табуретку перед собой компьютер и, закинув руки за голову, начал заново всматриваться в фото.

Он закрыл глаза, замедляя свое дыхание. В темноте сознания перед ним вспыхнула пирамида, разделенная на семь этажей разного цвета – от красного внизу, до фиолетового вверху. Она приближалась до тех пор, пока не стала огромной, и Кристиан не оказался внутри лифта. Он нажал на четвёртую кнопку, и машина бесшумно заскользила вверх. Кристиан вышел в комнату хостела. Ещё живой, но привязанный к кровати человек, с ужасом смотрел куда-то за спину Фишера.

– Кто ты? – прошептал Кристиан.

Спустя несколько секунд, в полной тишине, он вдруг услышал цокот каблуков – так постукивают туфли на тонких, высоких шпильках. Вон она ступила на ковер, и вновь вокруг становится мучительно тихо. Кристиан вслушивается, потому что за завесой лживого молчания скрыт ответ.

– Это экшен, представление для зрителя, – шептал он, внимая аромату тонких, нежных духов, имеющих в своей основе белую розу. – Всё убийство по времени тянется около часа. Девушка явилась к нему на закате, а вышла лишь поздней ночью. Что же она делала все остальное время?

Подъем в больнице для отверженных начинался в семь. Сначала Саша вместе с другими в отделении получала лекарства. Потом у нее было несколько минут на то, чтобы заправить койку и пойти на завтрак. Душевые кабинки здесь не закрывались, туалет тоже, справлять нужду и приводить себя в порядок можно было исключительно под присмотром не только медсестер, но и любознательных больных. Обязательным также было еженедельное омовение, но на это обычно не обращали внимания.

Никогда Александра не оставалась одна – ни в палате, ни в коридоре, ни в туалете. Просыпаться раньше всех было можно, но не слишком рано. Не заснуть снова было нельзя, и, если кто-то не спал – его обкалывали успокоительным. Ни минуты свободной жизни не только для тела, но и для разума. Саша задыхалась от нехватки личного пространства и царящего вокруг безумия.

Развивающие игры и трудотерапия, как в Советском Союзе – описание их висит в коридоре первого этажа, оно выбито золотистыми буквами на красном фоне. Под ним подразумевалась уборка во дворе. Обычно больные радовались любой тяжелой работе, если она проходила на улице, когда было не слишком холодно. Пациенты расчищали снег, мыли палаты, особо провинившиеся полировали туалеты до блеска под присмотром дежурных.

Перед обедом давалось сорок минут свободного времени, но, конечно, оно проходило в кругу наблюдения и больных, и санитаров. Затем запихивание в себя пищи, таблетки. Александра поняла, что если быть вежливой и помогать санитаркам, не ругаться, то с тобой обращаться будут немного иначе. Но это только в ее отделении. В первом отделении никому не разрешалось гулять по коридорам, сидеть можно было только на одном месте, а лежать запрещалось вовсе. Ты ничего не делаешь, и всё твое время проходит в компании тяжелобольных – либо связанных, либо представляющих из себя пародию на человека: с выпученными глазами и бессмысленно поднятыми бровями. Они пытались есть друг друга, несли околесицу, бились головой об стены и мочились прямо в палатах. Окна не открывали никогда, убираться заставляли больных.

Александра быстро перестала повторять себе, что так не бывает. Одна из лояльных медсестер объяснила:

– Финансирование везде разное. Руководство тоже. Даже если сюда и приходят изначально помогать, то с годами среди этого всего поневоле очерствеешь. И убивали тут психи, и калеками сестричек оставляли. Знаешь, как страшно начинать тут работать? Помню, в свое первое дежурство, ложусь спать в коридорчике на диване. Просыпаюсь от того, что на меня лег голый старик и пытается облизать мою щеку. Мы не спим, платят нам копейки, и роста карьерного, считай, никакого. А психи заботу, само собой, не ценят, вот, наверное, работники и черствеют. Но еще от начальства многое зависит, конечно, – она замолчала, решив, что сболтнула лишнего.

Про первое отделение она сказала так:

– Ад кромешный, что есть, то есть. Ты не серди врачей, а то мигом туда попадешь. Оттуда годами не выходят, там и избивают больных и что только не делают. Ну, да… понимаешь, сюда никто не идет работать, поэтому в первое отделение нанимают, ну… – она замялась почему-то стыдливо, – всяких разных.

– Но ведь такого не может быть, – прошептала Саша, хватаясь за голову. – Мы же в паре километров от Москвы!

– А это, милая моя, уже много! Ты возьми хотя бы любую больницу на крайней ветке метро. Прогуляйся-ка по Марьиной роще часиков в одиннадцать вечера или по Люблино. Чем дальше от центра, тем хуже.

Отбой – в девять часов после просмотра повторяющихся мультиков, основной их чертой является полное отсутствие логики и смысла.

Больные второго отделения – это «овощи», не пригодные работать, неадекватные, не умеющие за себя постоять, старики. У них нет особенного расписания, и они почти не покидали вонючих, грязных коридоров, они – рабы системы тотального контроля. Ходячая иллюстрация душ в царстве под надзором Аида.

Первое отделение – самое страшное, туда кладут агрессивных пациентов. Какое-то время именно среди них лежала Саша. Из него она выбралась только с помощью чуда и собственного самообладания. Если здесь изнасилуют девушку, ни одна разумная душа не узнает и не поможет. Врач сочтет слова больной за бред… И докажет это элементарно, если потребуется. Если пациента покалечат – та же история.

Впервые за десять месяцев Саша проснулась после рассвета, и это напугало ее непривычностью, неправильностью, нереальностью. Она инстинктивно задержала дыхание, ее сердце забилось быстрее, а взгляд заметался по сторонам, не находя ничего знакомого. Нещадно болела и чесалась шея, а еще – рука в области запястья, стянутом наручником. В комнату сквозь плотные занавески лениво просачивался дневной свет. Вместо гробовой, нездоровой тишины огромной больницы Саша услышала гудящее, многоголосное пение проснувшегося города. Она ощущала жизнь в этом звучании, недоступную ей, запретную, сладкую. Один этот звук умиротворял её. Вместе с ощущением жизни, нормальности и свободы к ней понемногу возвращались воспоминания о том, каково это – не существовать среди безумия в атмосфере полной бесправности и обезличенности.