А он за шею держится и хрипит. Влетел конвой. Мне трибунал и срок. Двадцать пять лет. Звание, награды, всего лишили. И самое обидное, что ни у кого, ни у кого даже сомнений не возникло. Просто разжевали и выбросили. Как вещь. Только адмирал Рид мне тогда поверил, он тогда в составе суда был. Не знаю почему, но поверил, и вытащил девочку Алин из дерьма. Уговорил комиссию по помилованию принять решение о досрочном освобождении, и вот теперь я с ним. Больше мне идти некуда.
— А почему ты по-прежнему носишь лычки? — спросил Штильхарт. — Их разве не сдирают?
Авонамйелус мрачно осклабилась.
— А я их не за охрану продовольственного склада получила, — резко отчеканила девушка, — эти лычки стоили жизни паре классных ребят и ни в чем не повинных мирных жителей, они кровью омыты, не тому борову их сдирать.
На небольшой боковой консоли конвертоплана замигала красная лампочка. Вместе с ней запищал датчик, Алин одернула летную кожанку и направилась в кабину.
— Кажется, мы подходим к Борисфену, — быстро сказала она, — обратите внимание. Зажглось табло пристегните ремни. Наш самолет приступил к снижению. Выключите все электронные приборы и откройте шторку на иллюминаторе.
Кристина глянула сквозь стекло. В нем виднелись знакомые очертания небоскребов Борисфена.
Они прибыли.
Только бы не было слишком поздно.
Пять барабанщиков, одетых в парадную форму, выбили торжественную дробь, которая возвещала о начале конференции. Это должно было придать больше торжественности моменту. Назад отступать было бесполезно.
Да и чего можно было опасаться в момент наивысшего триумфа. За десять минут до открытия конференции к Президенту подбежал молодой референт. Твердил про возможность нападения, опасность для гостей. Чушь, возможности этих протестующих сильно преувеличены. Делегаты заняли свои места. Президент в центре зала, Фуэнтес расположился слева от нее. Напротив — представитель МИДа Великоруссии и чиновник из КНР. Они оба выражали лучезарное спокойствие, и Президенту это обстоятельство давало некоторую надежду.
— Вам удалось поздравить племянницу с днём ангела? — спросил у Соколовского Фуэнтес. Как любой испанец, он очень трепетно относился к таким вещам.
— Что? — вежливо отозвался генерал. — Ах да, мы же из-за этого прервали дискуссию. Ох уж эти девочки. Я что-то пропустил?
Фуэнтес вежливо улыбнулся.
— Я говорил Президенту, что мы обеспокоены внесенным в Верховный совет проектом закона «О контроле и порядке». Мне кажется, что этот закон просто ужасен, он подвергнет сомнению демократические ценности.
Ловко они хотят, чтобы я оправдывалась, решила Президент, но она была давно в политике и привыкла к таким уколам.
— Вы верно сказали, — произнесла она, — это все лишь законопроект, тем более предлагаемый достаточно маргинальным левым движением, которое возглавляет некий господин Душенин. Он не входит в парламент, но у него есть свои сторонники, однако у меня нет ни малейших сомнений, что этот законопроект будет отклонён. Ценность демократии состоит в том, чтобы каждый мог высказать свое мнение. Господин Душенин такой же гражданин, как и все. Я думаю, никто не возразит, что последние годы насилие стало захлестывать общество. Политические мнения выражаются актами терроризма и саботажа. Появляются радикальные, даже фашистские организации. Лично я против такого закона, но считаю, что, возможно, некоторое ужесточение необходимо. Но это должно решаться на свободном голосовании народных избранников.
— Могу лишь добавить, — вступил представитель Великоруссии Горчаков, — что не остановив насилие, мы только сыграем на руку полицейскому государству и радикальным силам, которые есть в любой стране, поверьте мне.
Соколовский издал характерный смешок.
— Не соглашусь с вами, господин Горчаков, — сказал он, — я, например, считаю, что даже предлагаемый законопроект недостаточно строг. Миром должна управлять твердая и сильная рука, иначе он погрязнет в хаосе и анархии. Лично не хочу, чтобы тысячи лет развития самой высокоразвитой культуры — европейской — были уничтожены невежественным быдлом.