Несколько лет жуткие сны меня почти не беспокоили. Как только приближалось то — прежнее — необъяснимое беспокойство и страх, я начинала читать молитву, давно выученную наизусть, так и засыпала, повторяя её. А на другой день в доме обычно случались всякие мелкие неприятности, вроде рассыпанного сахара или соли, разбитой чашки или пары синяков, и только я знала, что это тот самый — “особый” день.

Рассказав об этом Алевтине Григорьевне, в ответ я услышала:

— Ну и хорошо. Это хорошо, Настасья. Злятся, значит. А ничего больше сделать не могут — только мелкие пакости.

— Кто злится, бабушка? — нерешительно спросила я, не уверенная, что хочу знать ответ.

— А сила тёмная, кто ж? — удивилась вопросу старушка. И напомнила снова:

— От бабки-то подальше держись.

Я только рассеянно кивнула, но особого значения этим словам не придала, потому что бабка, видя, что ничего больше добиться не может, оставила нас, детей, в покое. Мы снова бегали мимо её дома, часто видели её саму всё на той же скамеечке. Мы привыкли к ней, как к мебели, перестали замечать, а зря.

Вечером, накануне моего двенадцатого дня рождения, Анна Михайловна обнаружила, что у неё не хватает — уж и не помню чего именно — какой-то ерунды вроде соли или зубной пасты.

Большая часть припасов закупалась и привозилась на машине, но по мелочи частенько приходилось добирать то одно, то другое, да и нас таким образом приучали хозяйствовать.

Дядя Семён смеялся: “Детдомовские дети думают, что булки растут на кухне, а наши — точно знают, что в магазине!”

У меня в тот вечер было отличное настроение, энергия била через край, я предвкушала завтрашнее угощение, подарки и поздравления, так что, когда мама Аня посетовала на недостачу, я сама вызвалась сбегать в магазин, пока он не закрылся. И мне даже в голову не пришло сделать крюк, чтобы обойти старухин дом.

Но стоило приблизиться к её забору, как сидевшая “на посту” бабка схватилась за грудь и начала выкрикивать нечто вроде:

— Ой, плохо мне! Ой, плохо! Помоги, дочка! Дочка, родненькая, помоги! — причитала она, простирая ко мне костлявую и даже на вид цепкую руку.

Я замерла изваянием. Если бы не давно выработанный и прочно усвоенный рефлекс, я бы сразу к ней кинулась. А так — остановилась, раздираемая противоречивыми побуждениями. Убежать? А вдруг ей и правда совсем плохо?

Эта заминка дала мне время сообразить: а я-то чем могу ей помочь? Если уж на то пошло — тут надо “скорую” вызывать!

Я сделала шаг назад, но старуха словно прочла мои мысли.

— Ой, дочка, помоги! Лекарство у меня в сумке, вот тут вот… — с крика бабка перешла на задыхающийся шёпот, со свистом втягивая в себя воздух и указывая на простую прямоугольную сумку из клеёнки, прислонённую к скамейке в двух шагах от бабкиных ног.

— Уронила я, уронила сумку! Лекарство там, лекарство мне надо. Дай скорей! Ой, сердце болит, ой плохо мне! — старуха снова прибавила громкость, завывая уже на всю улицу, откинулась на забор и закатила глаза.

Мне казалось, что очень уж это всё… картинно. Я ощущала это чутьём, но умом не понимала, не подумала, что человек, у которого всерьёз прихватило сердце, просто не сможет так орать, и растерялась, не зная чему верить.

— Ой, помираю… — стенала бабка. — Помираю… и не поможет никто…