Рытвенник… где-то в стороне раздался отчаянный вой. А потом… потом стало тихо.

— Сволочь! — Ирграм и сам не понял, отчего стали вдруг безразличны собственные раны. Боль никуда не делась, как и осознание, что он, полагавший себя способным сладить со многими местными тварями, пред этой бессилен.

Но плохо было внутри.

В груди.

И жарко.

И хотелось убивать. Тварь… тварь-тварь-тварь.

Ирграм зарычал. А потом впился израненными руками в землю. Так просто он не позволит себя сожрать… и вовсе… он потянулся к пластине, и сила, в ней скопившаяся, устремилась сквозь Ирграма.

В землю.

По нитям, что вплетались в почве, пробираясь через корни. Глубже.

Ниже.

Туда, где было сердце или что там у нее заменяло сердце… вздрогнула земля под руками, просела, а потом еще глубже. И тварь там, внутри, дернулась, завизжала. Молчаливый крик её Ирграм ощутил всем телом. И ответил на него рыком. Силы из амулета уходили, а с ними и ярость, и гнев, и все-то то, что накопилось в душе.

По земле прошла трещина, словно рана, а потом сделалась глубже, и Ирграм провалился в нее, потом еще ниже… и еще… земля же с боков поднялась, все же тварь была огромна, пожалуй, он никогда еще не встречал настолько больших. Да что там, встречал, Ирграм и не слыхал о подобных.

А она была.

Там.

И теперь, очнувшись после первого его удара, сама устремилась навстречу, готовая сожрать наглеца. Ирграма опутали те самые нити, то ли корни, то ли еще что. Ткнулись в кожу.

И пробили её.

Он завопил от боли и дернулся, пытаясь вырваться, но понял, что не сумеет. Корни-нити стремительно прорастали, раздвигая плоть. И готовы были сожрать эту самую плоть.

Ирграм вдруг явственно осознал, что все.

Он умрет?

Даже если он не жил, он все равно умрет. Сейчас. Когда стал сильнее. Ловчее. Свободней. Когда достиг… да плевать, что ничего не достиг! Он жить хочет! Или хотя бы умереть так, чтобы и твари было плохо. И потому сделал единственное, что мог: раскрыл себя, позволяя силе амулета, выплеснуться вовне. И та пошла черною волной, ледяною по ощущениям.