НА ДОРОГАХ КАВКАЗА

Шла вторая военная осень. Трудная на всем советско-германском фронте, а на южном участке еще и жаркая. Часам к одиннадцати воздух накалялся, и люди оказывались словно в дышащей жаром печи. Заскорузлые гимнастерки липли к разгоряченным телам, пот катился по давно небритым щекам, разъедал потрескавшиеся губы, солоноватым привкусом отдавался во рту. Перед глазами вставали причудливые миражи озер, заливных лугов, каскады бегущей меж извилистых берегов голубоватой воды, узоры гор, лесов и строений. Каждому виделось свое, затаенное, что держал в цепкой памяти воспаленный жарой мозг. Но проходили дальше, степь раздвигалась, и вместо маячивших вдали озер до самого горизонта беловатым отливом по-прежнему стлался ковыль. И так — километр за километром, час за часом.

— Но-но, милые, — разносились по колонне хриплые голоса ездовых. — Пошевеливайтесь, родные!

Лошади устало тянули орудия, повозки с боеприпасами и разным военным скарбом. Номера расчетов шли пешком. Придерживали на спусках пушки, на подъемах помогали выбившимся из сил коням, на все лады кляли фашистов и всю эту кутерьму, в которой оказались волей войны.

Войска отходили. Дороги были забиты колоннами пехоты, кавалерии, артиллерией, частями специального назначения, беженцами. Надсадно гудели машины, скрипели повозки, санитарные фургоны и арбы. Разбуженная степь, на сколько хватал глаз, курилась красноватыми разводами пыли.

Ритм потока войск и гражданского населения то и дело нарушала вражеская авиация. «Мессершмитты» пикировали на потрепанные колонны и с тяжелым надрывным воем, от которого холодело сердце, сбрасывали свой груз. Округа сотрясалась от разрывов бомб, оглашалась свистом осколков, людскими криками, стонами, конским ржанием. Не успевала отвалить одна волна самолетов — появлялась другая. В небе еще хозяйничала авиация противника, и винтовочно-пулеметный огонь не особенно ее беспокоил.

Этот край со времен гражданской войны не видел такого людского скопления. Надвигавшийся фронтовой вал сорвал с обжитых мест и бросил в водоворот отходящих войск семьи с домашним скарбом и всякой живностью. Беженцы, стада коров и овец, табуны лошадей добавили хлопот дорожно-комендантской службе. На перекрестках дорог, у мостов возникали пробки, завязывались перебранки.

— Що, нимцю оставляты? — напирала на пожилого красноармейца-регулировщика дородная казачка у переправы через реку Пшиш — приток Кубани. — Да ни в жисть! Приказ товарища Сталина знаешь? Ни грамма хлеба не оставлять ворогу! А тут — мясо. — Она кивнула на стадо коров и продолжала: — Бачишь, чого творишь? А ну пущай, тоби говорят!

— Войскам мешаете, — стоял на своем регулировщик. — У меня приказ прежде всего войска пропускать.

— А у меня що? Не приказ? Повидна я сберегти стадо чи ни? — И сама себе отвечала: — Повидна!

Красноармеец был непреклонен. Со своими помощниками он начал торопить растянувшуюся чуть ли не на полкилометра пешую колонну войск, в хвосте которой находился артвзвод. Казачка не отступала. Сменив напористый тон на просительный, причитала:

— Ну куды я их дину, ридный ты мий? Воны ж не мои, дорогый! С колгоспу! От и довидка вид головы колгоспу! Ни держи ты нас!

— Подождите, сейчас пропустим. Пройдет колонна. Тогда и вы…

Женщина метнулась к стоявшим неподалеку погонщикам-подросткам и начала что-то быстро им говорить. Они в ответ кивали согласно.

— Наших кровей баба! — довольно крякнул сержант Гапоненко. — Кремень, своего добьется.

Гапоненко — высокий, смуглолицый, с глубоко посаженными глазами сумчанин. По-крестьянски медлительный, любит порядок, или, как он сам выражается, толк в любом деле, обладает той хозяйственной жилкой, без которой трудно в суровом фронтовом быту. У него всегда про запас солдатские пожитки начиная от портянок, куска мыла и кончая пуговицами, иглами с нитками, хотя на первый взгляд кажется, что он не бережет их, делится последним с товарищами. Потому и уважают его во взводе ребята, идут за советом и помощью. А еще он нравится знанием дела, открытым характером.